Опыты - [30]

Не могу сказать, чем это было вызвано, но к тому времени, когда пищеварительные и смежные с ними процессы в моем организме восстановились настолько, что я уже начал подумывать о возобновлении прерванной болезнью работы над поэтическим циклом «Сонеты и обращения», в отделении был введен 40-дневный дизентерийный карантин, и ни о какой творческой работе уже не могло идти и речи, поскольку буквально на следующий день после введения карантина отделение превратилось в буйный вертеп, кабак и игорный дом.

Представьте себе четыре десятка по сути дела абсолютно здоровых, пышущих силой и энергией молодых мужчин, в подавляющем большинстве своем совершенно несклонных к кабинетному труду и самоанализу — разумеется, перспектива 40-дневного вынужденного безделья в условиях почти полной изоляции от цивилизованного человечества не могла самым пагубным образом не повлиять на их умы и настроения. Моментально была налажена регулярная связь через окно с ближайшим винным магазином, и началось повальное пьянство, курение в палатах, круглосуточные азартные игры, мордобой и тому подобное падение нравов. И должен признаться, что автор этих строк также принял во всем этом весьма деятельное участие — особенно по части азартных игр. В таких условиях медработники старались по возможности не появляться на территории отделения (тем более что и делать им там было особенно нечего), так что мы оказались предоставленными самим себе и самозабвенно наслаждались своей свободой, кто как умел. Причем сознание отчужденности и отгороженности от остального мира добавляло в этот бесшабашный разгул некоторый надрыв и внутренний драматизм, и все происходящее в какой-то мере напоминало «Пир во время чумы» в постановке режиссера М.Швейцера (хотя, кажется, эта постановка была осуществлена несколько позже).

Однако наше легкомысленное веселье продолжалось недолго. Уже через несколько дней администрация отделения применила к нам целый ряд энергичных мер, которые я при всем желании не могу назвать иначе как карательными. Во-первых, в целях нераспространения желудочно-кишечной инфекции за пределы ее очага были по сути дела сведены к нулю наши контакты с окружающим миром — дверь в отделение стали надежно запирать, и мы, таким образом, перешли на положение заключенных. А во-вторых, и, очевидно, в тех же целях был отключен от водоснабжения и наглухо заколочен досками туалет. Для удовлетворения же наших нужд каждому из нас выдали по индивидуальному горшочку, размеры которого, впрочем, совершенно однозначно не позволяли взрослому мужчине использовать его по назначению ввиду чисто геометрического несоответствия линейных параметров. Единодушно расценив это мероприятия, каковому один из наших каламбуристов придумал девиз «но поссаран!», как акт террора и циничного надругательства над нашими еще не вполне окрепшими желудками, мы в знак протеста взломали одноместный туалет для медицинского персонала и всем отделением стали оправляться там. Естественно, ажиотаж вокруг этого насущного дела возрос необычайно — вплоть до того, что очередь на посещение туалета часто становилась ставкой в карточной игре. Так что не приходится удивляться, что вскоре, не выдержав столь интенсивной эксплуатации, туалет вышел из строя, и наше положение стало попросту катастрофическим.

Надо сказать, я в те годы, несмотря на свой сравнительно молодой возраст, имел уже достаточно большой опыт всевозможных житейских невзгод и лишений и не без оснований придерживался весьма высокого мнения о своей стойкости и выдержке в критических ситуациях. Но такого жестокого испытания на прочность я, честно говоря, не мог и вообразить. Я извиняюсь, сколько может выдержать, не отправляя большой нужды (для отправления малой наши горшочки еще худо-бедно годились), даже самый мужественный человек? Ну, три дня. Ну, четыре. А потом? Я, разумеется, воздержусь от описания того, чем кончали те, кто больше терпеть не мог. Буду говорить только о себе — я выдержал шесть дней, на протяжении которых я не переставал мучительно искать выход из этого безвыходного положения. И я его нашел — и пусть тот, кто сможет выдержать дольше, упрекнет меня в малодушии.

Собственно, выход подвернулся сам: в один из дней к нам по ошибке забрела какая-то молоденькая докторша из другого отделения, а я, незамедлительно вступив с ней в беседу, до такой степени заморочил ей голову разговорами о музыке, поэзии и любви с первого взгляда (кажется, я даже обещал на ней жениться), что она помогла мне не только сбежать из отделения, но и выкрасть из хранилища мою цивильную одежду. Не знаю, чем рисковала и чем поплатилась, спасая меня, эта безымянная юная докторша, но думаю, что это вряд ли прошло для нее без последствий. Во всяком случае мой отец потом рассказывал мне, что к нему на квартиру, где я был прописан, за мной несколько раз приезжали из санэпидстанции, и ему понадобилось приложить немалые усилия, дабы отвести от себя совершенно безосновательные подозрения в укрывательстве.

Признаться, это был первый и последний случай в моей практике, когда мне пришлось так бесславно покидать любезные моему сердцу больничные стены. И я до сих пор казню себя за то, что в минуты общей беды я думал только о своем спасении и бросил моих товарищей по несчастью на произвол судьбы. Это (не говоря уже о недостойном способе моего «искейпа»), безусловно, одна из самых постыдных страниц моей биографии, и потому, движим вполне понятным желанием поскорей ее перевернуть, я сразу перехожу к описанию отделения для «делириков» (от латинского «delirium tremens» — белая горячка) психбольницы № 4 им. Ганнушкина, куда я попал три года спустя по причинам, подробно указанным в моих «Записках брачного афериста».