«Опыт и понятие революции». Сборник статей - [56]

] потеряны в том ущербе, который испытывает самость в абсолютной свободе; ее негация есть не имеющая значения смерть, чистый испуг [Schrecken] перед негативным, в котором нет ничего положительного, ничего наполняющего содержанием». Итак, возвращение невозможно, и отрицание, именно благодаря своей пустоте, обретает неотменимый, неснимаемый, позитивный характер. Существенным является здесь различие между словом Furcht («страх, ужас») и словом Schrecken — которое характерно именно для этой главки «Феноменологии духа» и вынесено в ее заголовок («Абсолютная свобода и испуг»). Шпет переводит Schrecken как «ужас», то есть в направлении еще большей сублимации, возгонки. Но Schrecken — это прежде всего испуг: внезапный, моментальный, неподотчетный страх, страх самой неожиданности, к которому субъект затем принужден возвращаться, чтобы понять, что случилось. Гегелевский «испуг» есть в этом смысле аналог чистого события или чистого отрицания — не абсолютного, не завершенного и не тождественного себе, но как бы безразличного к собственному содержанию. Революция заключается в том, что что-то сдвинулось с мертвой точки, что-то произошло.

У ситуации «переворачивания» есть еще один, дополнительный аспект. На деле происходит не только и не столько замена ценностей на противоположные им, но наложение противоположных друг другу ценностей и образование характерных «монстров». Самыми наглядными из этих монстров стали политические партии в их структурном соотношении. Наши коммунисты — это по своему структурному смыслу крайне правая партия, сохраняющая традиционно «левое» содержание, а либералы, борющиеся за гражданские свободы, то есть в структурном смысле умеренные левые, называют себя «правыми». Мы уже теоретически подготовлены к такому развитию дел. Отрицание — это парадоксальный элемент символических практик, вынужденно сочетающий черты утверждения и отрицания. Весьма симптоматично, что в последнее время ситуация в символическом поле политики несколько «нормализуется». Либералы, называющие себя правыми по принципу содержания, эволюционируют именно в эту сторону и в структурно-политическом смысле: выступают за порядок, поддерживают откровенно авторитарное правительство и т. д. Коммунисты тоже постепенно осознают свою принципиальную «правизну». Постреволюционное общество смыкает ряды. Отрицание испаряется из политики, как дождевая вода, чтобы витать над ней грозовою тучей. Задача этой статьи в том, чтобы продемонстрировать, как можно собирать эту воду в ведра и бочки. Мы пытаемся показать, что точка зрения отрицания, другими словами, левая политическая ориентация, — не «просто» формальная, «несубстанциальная» категория. Именно ее «формальность» и делает ее фундаментальной. Держаться отрицания — значит держаться невозможной, парадоксальной, монструозной точки зрения, идентифицироваться с неопределенным и неопределимым элементом общественного порядка, с симптомом его внутренней невозможности [45]. Занимать эту позицию боязно и трудно, даже невозможно. «Чистой» левизны не бывает, как не бывает чистого отрицания. И тем не менее только эта противоречивая, невозможная позиция и дает, по нашему мнению, доступ к фундаментальной политике. Такая политика исходит из внутреннего конфликта, нестыковки [46], лежащих в основе каждого общества и позволяющих ему существовать и развиваться. В смешанной позиции между правым и левым нужно усматривать асимметричный сдвиг влево. Последняя российская революция по своему настоящему смыслу — это правая идея в левой политической форме. Не случайно поэтому обратное сочетание — левая программа в правой (авторитарно-консервативной и имперско-националистической) форме — стало уже с конца 1980-х годов идеологическим инвариантом всех попыток сдержать разворачивающиеся преобразования. В той же парадоксальной точке пребывает радикальное искусство, в ведении которого находятся невозможные монстры. Как указывает их название, монстры демонстрируются, выставляются, представляют собой зрелище. Но это зрелище невозможное, одновременно пугающее и смешное — здесь субъект, подпадая, кажется, в очередной раз под власть зрелища, на деле освобождается от этой власти. Можно сопоставить такое радикальное искусство с гегелевским описанием гильотины как зрелища, переходящего от возвышенного к банальному и поэтому навсегда развенчивающего фигуру господина.

V. Обоснование

Обращение к понятию революции представляется мне политически и методологически необходимым. Предлагаемая мною точка зрения на Россию последних пятнадцати лет неотделима от политической позиции, которую она позволяет занять. Обоснуем эту точку зрения полемически.

1. Господствующие в обществе и в социальной науке представления отвергают событийность и революционность происходящих перемен. Некоторые (критически настроенные) наблюдатели считают, что тут имела место, в лучшем случае, плавная эволюция позднесоветского общества в общество посткоммунистическое, а в худшем — изменение фасада этого общества при сохранении прежнего содержания. Другие (оптимисты) видят в падении коммунизма возврат, пусть и незавершенный, к «нормальному» историческому развитию. Для первых абсолютной является статичная «объективная» картина, для других картина, наоборот, нормативная. И те и другие являются, каждый в своем роде, «позитивистами». Они видят в мире только установленное, положительное — и остаются слепы к призрачной, необъективируемой материи отрицания. Тем самым они закрывают себе путь к пониманию исторической реальности и к занятию ответственной (в теоретическом, а не моралистическом смысле) политической позиции.