«Опыт и понятие революции». Сборник статей - [55]

Нетрудно видеть, что этот потенциал был реализован. Наряду с переворотом идеологии и при его участии в обществе шел другой, более фундаментальный процесс направленной радикализации отрицания. Действительно, дружно ненавидимый многими советский режим был свергнут, и на смену ему пришел новый — прозападный и по форме демократический. Но, к разочарованию западных наблюдателей, в стране быстро обнаружился спад интереса к политике, разложение существующих элементов гражданского общества и резкий кризис легитимности нового режима. Этот процесс, типичный для всех революционных обществ, объясняется, как ни парадоксально, не недостатком, а перехлестом революционного порыва отрицания. Действительно, ненависть, недоверие и презрение к советскому режиму перешли с режима на само место суверенной публичной власти, которое он занимал. Развенчание претензий коммунистической партии на обладание этой мифологизированной властью привело к развенчанию власти как таковой. Замена власти партии суверенитетом народа и властью народных представителей не изменила этого отношения к власти вообще. Таким образом, реальное свержение советского режима было продолжено в символическом непризнании власти как таковой. Если мы свергли коммунистическую партию и противостоим ей, значит, мы признаем ее существование и, значит, наше отрицание неполно. В случае полного отрицания этой власти от нее вообще не осталось бы ни следа. Субъект может приблизиться к полному отрицанию, только делая вид, что отрицаемого не было вовсе. Фрейд называл такой символический акт «Ungeschehenmachen», фиктивным стиранием события [41]. Субъект, стремясь довести до конца отрицание государственной власти, не желает более мириться с ее реальностью как таковой, и уж тем более в ней участвовать. Можно объяснять этот процесс отсутствием традиций демократии, но подлинное объяснение должно обращаться к развитию и зарождению феномена вновь, здесь и теперь, по логике свободного субъективного решения. Так, В. Бибихин в своей статье «Власть России» [42] проницательно описывает комплекс оставления власти на произвол судьбы, проявившийся в российском обществе 1990-х годов, — но связывает его со спецификой русской истории, восходящей к Борису и Глебу. Но нужно ли здесь отсылать обязательно к национальной специфике или к одному основополагающему событию или речь идет скорее о внутренней логике революционного процесса?

Действительно, дискредитация власти как таковой, произошедшая в современной России, по сути, аналогична подобной же дискредитации во время Французской революции. Уже Гегель в «Феноменологии духа» показывает, что по логике этой революции любая отдельная воля, которая занимает место власти — общей воли, — является, по определению, преступной. Гегелевское прочтение Французской революции было недавно подхвачено Клодом Лефором, который видит сущность постреволюционной демократии в принципиальном недоверии к суверенной власти [43]. В современном демократическом государстве, по мнению Лефора, любой правитель, по определению, является узурпатором. Конечно, есть разница между пассивным недоверием к такому узурпатору и активным протестом против его правления. Но структура революционного события одна, и политический строй нужно, на наш взгляд, понимать исходя из логики этого события, а не из национальной специфики любого рода.

В своем анализе Французской революции Гегель описывает, как навязчивая активность отрицания власти, а именно отсечение головы короля и самих революционеров, приводит к банализации публичного места казни и смерти как основы государственного суверенитета. «Единственное произведение и действие всеобщей свободы есть поэтому смерть, и притом смерть, у которой нет никакого внутреннего объема и наполнения; ибо то, что подвергается негации, есть ненаполненная точка абсолютно свободной самости; эта смерть, следовательно, есть самая холодная, самая пошлая смерть, имеющая значение не больше, чем если разрубить кочан капусты (Kohlhaupt, буквально — голову капусты) или проглотить стакан воды» [44]. Казнь как мизансцена революции — это пустое, неокончательное и не прожитое субъектом событие, — но именно в этой своей незавершенности революция как развенчание смерти становится необратимым поворотным пунктом истории.

Повествование Гегеля о Французской революции проходит через точку колебания. От процитированного выше пассажа о развоплощенной и развенчанной смерти Гегель делает шаг назад к уже употребленной им в главе о господстве и рабстве фигуре «страха [Furcht] перед абсолютным господином — смертью». Под влиянием этого страха революционное общество возвращается к ограниченному и структурированному социальному бытию. Казалось бы, возвращается — но Гегель тут же добавляет в сослагательном наклонении: «Из этой сумятицы дух был бы отброшен назад к своему исходному пункту — к нравственному и реальному миру образованности, который благодаря страху перед господином, снова овладевшему умами, только освежился бы и помолодел». Революционное отрицание не имеет никакого содержания, оно никак не определено. Поэтому Гегель возвращается от возвышенного образа смерти-господина к смерти развоплощенной. «Все <…> определения [отрицания. —