«Опыт и понятие революции». Сборник статей - [11]

как сакрализующую интерпретацию советской культуры, возвращающую ее к мифорелигиозным корням. Действительно, наряду с либерально настроенными Приговым и Рубинштейном, в 1990-е годы последователями концептуализма были Виктор Пелевин и Павел Пепперштейн (позднее тем же путем пошел Владимир Сорокин) с их мистически-оккультной интерпретацией советской истории. Иронически-“постмодернистский” извод их виртуозных текстов не должен заслонять от нас вскрытую еще Гройсом мистификацию и ауратизацию отвратительной, но непреодолимой действительности. В философии идеологическую программу концептуализма не менее виртуозно развивают Валерий Подорога и Михаил Рыклин. Отказ от традиционных “идеологических” инструментов анализа позволяет Подороге выявить непосредственную “психомиметическую” действенность российских и советских текстов, совращающих, так сказать, своей отвратительностью. Рыклин в своих текстах перестроечного периода так же анализирует неклассические тоталитарные “террорологики”[19]. Однако с либеральной критикой в адрес “тоталитарного” советского общества соседствует у Рыклина (и отчасти у Подороги) убежденность в его незыблемости и возведение нынешних проблем России к уникальному тоталитарному прошлому. Впрочем, в более недавних текстах Рыклин переходит на более классические либеральные позиции, усматривая в “тоталитарных” тенденциях всеобщий, а не только российский феномен[20].

Вообще негативизм российской интеллигенции по отношению к российской действительности — оправданный, конечно, во многом — зашкаливая, возвращает авторов на консервативную орбиту. Филиппики Льва Гудкова и Бориса Дубина против отсталой России начинают уже напоминать все те же прочитанные когда-то книги о “Восстании масс” Ортеги-и-Гассета[21]. Ярким примером здесь является недавняя работа петербургской исследовательницы Дины Хапаевой[22], которая полемически обличает уже не только российское “готическое общество”, но большую часть всемирной модернистской культуры, утверждая, что она вводит людей в состояние кошмара. Тезис сильный и частично убедительный, но перекликается он с неожиданными для либерального автора персонажами — например с марксистом-ортодоксом Дьёрдем Лукачем и особенно с его учеником Михаилом Лифшицем, консервативным интерпретатором марксизма и борцом с эстетикой “безобразия”, каковым был, по его мнению, модернизм. И это не просто совпадение мыслей, а след общественной идеологической эволюции. В случае перечисленных позднесоветских и российских либералов имел место диалектический переход — либерализм, бичующий советский консервативный режим, после революции, этот режим поменявшей и приобщившей страну к мировому буржуазно-либеральному устройству, стал держаться за свою критику и за неизменность ее отвратительного объекта с упорством, которому позавидовали бы советские “консерваторы”.

Я отнюдь не претендую здесь на полноту описания интеллектуальной ситуации в советском и постсоветском обществе ни в ее вершинных достижениях, ни в массовых настроениях. Однако упоминания нескольких знаковых фигур и текстов, думаю, достаточно, чтобы обратить внимание на очевидную консервативную тенденцию позднесоветского и постсоветского общества, проявляющуюся там, где мы вроде бы и не ожидаем ее увидеть, — в среде “либеральной” интеллигенции, которая рукоплескала падению авторитарного советского режима, голосовала за Ельцина и за “Демократический выбор России”.

Mutatis mutandis, эта тенденция сохраняется и сегодня, порождая идеологические констелляции, необычные и непонятные для современного идеологического сознания на Западе и во всем мире. Так, либеральные оппоненты власти — например Юлия Латынина, Андрей Илларионов (сотрудник Института Катона!), Владимир Буковский — занимают одновременно позиции, которые на Западе являются нишей радикальных правых (безоговорочная поддержка Израиля и американской интервенции в Ираке, подозрительность по отношению к мигрантам из исламских стран в Западной Европе и так далее). Либеральная партия, выступающая против национализма, за (умеренную) демократизацию режима, называется “Союз правых сил” (или “Правое дело”), а “левой” называется шовинистическая социально-консервативная “Коммунистическая партия”. При этом массовая гуманитарно-научная интеллигенция, пережившая период нищеты и либеральной переориентации (на Поппера и Ростоу), а сегодня возвращенная на кафедры, но отрезанная от западной научной дискуссии, зачастую производит умопомрачительные компоты из “синергетики” (натуралистической концепции общества как кибернетической “системы”), Гумилева, Хантингтона и Ильина, разбавляя их Негри, Бодрийяром и Делёзом и обращая получившееся против постмодернизма, нигилизма и гомосексуализма как кризисных симптомов в культуре[23].

Эта дезориентация — результат не только нечувствительности к борьбе идей, характеризующих современность, но и парадоксальности произошедшей в 1980-е и 1990-е консервативной революции[24]. Но в то же время не надо забывать, что движущей социальной силой перестройки как революции был советский “средний класс”, то есть вновь возникшая буржуазия, выработавшая скромный, но стабильный стандарт комфорта и просвещенческие либертарные ценности, противопоставленные плебейски ориентированному государству. Буржуазия — своеобразный, двойственный класс, который колеблется по своему образу жизни между демократизмом (статус и свобода) и консерватизмом (мирный комфорт частной жизни на даче). И в этом смысле