«Опыт и понятие революции». Сборник статей - [10]

Если теперь рассмотреть московскую ситуацию, то тут акценты были расставлены иначе. Здесь также были сильны позиции откровенных консерваторов, а именно: религиозно ориентированный круг Натальи Трауберг, Сергея Аверинцева, Юлия Шрейдера и других влиятельнейших позднесоветских интеллектуалов (чьими любимыми авторами были Гилберт Честертон и Клайв Льюис). Они были более ортодоксальны и строги в своей религиозности, чем аналогичная ленинградская звездная компания, но, как и ленинградцы, были западниками и либералами в политическом смысле — они поддержали перестройку, а Аверинцев даже побыл активным “революционером” в составе Межрегиональной депутатской группы. Другая сильная консервативная группа концентрировалась вокруг Юрия Давыдова, выдающегося знатока истории социологии. Под видом марксистской критики западного марксизма Давыдов критиковал авангардно-революционное, “левое” содержание марксизма[16], подчеркивая этико-нравственную составляющую последнего. В перестройку он перестал притворяться и переориентировался на Макса Вебера, у которого в особенности подчеркивал религиозно-нравственную основу экономики (в этом его взгляды совпадали со взглядами гораздо более либерально настроенного Эриха Соловьева). Идеи эти задним числом становятся нам понятны, учитывая нравственную деградацию позднесоветского общества, а затем и пореволюционную аномию, сделавшую невозможной построение демократии и рыночной экономики. Однако не менее ясна их консервативная моралистическая направленность, которая вряд ли подходила для революционного перевоспитания масс.

Взгляды Давыдова, противостоящие “активизму” Нового времени, были вполне созвучны вышеописанным настроениям ленинградской интеллигенции. Однако в Москве были распространены и идеи, отчасти противоположные ленинградскому “натурализму”. Взгляды ведущих социальных ученых — Эвальда Ильенкова, Алексея Леонтьева, Василия Давыдова — подчеркивали “деятельностный” характер марксизма и продолжали начатую в 1920-е годы линию на построение нового человека. Это были шестидесятники, чьи взгляды к 1980-м годам стали, с одной стороны, рассматриваться как слишком близкие к истеблишменту, а с другой, сама их “деятельность” принимала у последователей “теории деятельности” все более прагматический и тривиальный вид. Гораздо более успешной и популярной в 1980-е и 1990-е годы была “методологическая” школа Георгия Щедровицкого, также основанная на анализе деятельности, но, в отличие от психологии, ориентированная сугубо технократически (как бы мы сказали сегодня). Щедровицкий прямо говорил о том, что его интересует прежде всего “управление” и его формальная структура (можно назвать его зеркальным отражением своего ровесника Мишеля Фуко, разоблачившего “управление” как центральный политический феномен современности). В этом смысле Щедровицкий был фигурой совершенно парадоксальной, с общепринятой точки зрения — романтический технократ, он стал неформальной публичной иконой, собирал толпы слушателей и сплоченные ряды адептов, проповедуя… эффективный менеджмент и при этом не имея доступа к управлению чем бы то ни было. Последний раз, когда теоретики менеджмента считались революционерами, имел место, наверное, во время Французской революции, когда французский народ требовал от короля вернуть на место министра-физиократа Жака Неккера. Именно 1780-е и 1790-е годы на новом витке и отразились в позднем СССР — как отразились и пореволюционная меланхолия, и парадоксальный идиллический дух радикальных революционеров[17], и неразличенность либеральных, демократических и консервативных идей (которые как раз в результате французской революции и стали различать). Щедровицкий, шестидесятник, противостоял пассивизму (и пассеизму) упомянутых мною консерваторов и был в своем критическом интересе к советскому наследию либерал, но это был специфический либерализм, выносящий за скобки общественно-политические цели и предпосылки деятельности, являющийся в этом смысле авторитарным и потому так же консервативным, в смысле готовности стать на службу господствующей политической силе (вспомним авторитарные симпатии Миграняна и Клямкина, хотя они поначалу ставили на харизматического революционера). Не случайна поэтому роль, которую сыграли ученики Щедровицкого в формировании института “политтехнологии” в 1990-е годы. Либеральный консерватизм Щедровицкого в этом смысле зеркально противоположен консервативному либерализму Александра Эткинда или Юрия Давыдова.

В московской неофициальной среде были круги, более близкие к настоящему либерализму. Это Мераб Мамардашвили с его проповедью героического индивидуализма и поступка (правда, преимущественно мыслительного). Впрочем, не надо забывать и про эволюцию Мамардашвили в конце 1980-х — его поворот к национализму. Это круг Юрия Левады, который в 1990-е и 2000-е сформировал школу эмпирической социологии, описывающую постсоветскую Россию в мрачных тонах как негативный сколок с “нормального” западного общества. В этом круг Левады близок ведущему эстетическому направлению московской интеллигенции — “концептуализму”, который строился на пародировании и переворачивании традиционной советской эстетики и идеологии. Ироническая отстраненность концептуалистов от штампованного советского языка несла в себе критическую либеральную направленность — и так была истолкована ими во время и после перестройки. Однако изначально эстетика концептуалистов была амбивалентна. Борис Гройс, сам не будучи либералом, истолковал их творчество в своей известной статье 1979 года