Opus Dei. Археология службы - [68]

В Ревизоре моментом амехании является, конечно же, заключительная немая сцена, которая парализует всех персонажей в момент «истинной ревизии», от которой никто не сумеет ускользнуть. Бибихин читает Гоголя так, как Гоголь сам предлагал себя читать – в направлении от смешного к возвышенному, как если бы истина «Ревизора» без остатка сводилась к тому, что сказано в авторском комментарии (который служит как раз для включения любых возможных «остатков» в общий план «мирового домостроительства»[320]). Можно предположить, что чтение Гоголя Агамбеном следовало бы другой интенции, связанной, скорее всего, с тезисом Беньямина о комедии как жанре, предоставляющем человеку возможность освободиться от мифических фигур закона и вины[321], отделить чистую жестуальность действия от его подчинения некой цели. Агамбен говорит:

Так вот, я думаю, что если мы попытаемся помыслить, что именно определяет комический характер относительно трагедии, то мы могли бы утверждать, что в противоположность трагическому герою комический персонаж действует как раз для того, чтобы подражать собственному характеру. Именно поэтому комический персонаж очевидным образом никогда не отвечает за свои действия. Не может быть подражания действиям в случае комического персонажа – например, в случае Пульчинеллы. Действительно, Аристотель пишет, что в комедии речь не идет о hamartia, о вине, поскольку стихия комедии – смешное.

<…>

Если мы дадим имя «жеста» понятию, которым я предлагаю заменить понятие действия, то жест должен обладать следующими – противоположными – характеристиками. Во-первых, жест не есть действие, вменяемое в вину субъекту. Во-вторых, он не обращен к некой цели: более того, он прерывает само это отношение средств и целей. В-третьих, жест не зависит от воли субъекта[322].

В свете подобного чтения «амехания» также перестала бы выступать печатью высшего закона, санкционирующего жизнь путем обречения ее служить требованиям «полноправного Зрителя», и уподобилась бы тем описанным Альфредом Зон-Ретелем «идеальным поломкам», с помощью которых технические устройства выводятся из-под власти предписанного способа их использования и открываются для какого-то нового возможного предназначения[323]. В качестве примера такого взгляда следовало бы вспомнить финал другой комедии Гоголя – Женитьба, где герой, вместо того чтобы застывать на пороге последнего, главного, итогового предназначения, делает еще один шаг, чтобы в итоге… совершить жест несовершения (упразднения, отмены, бегства от) этого «высшего действия»:

Право, как подумаешь: через несколько минут – и уже будешь женат. Вдруг вкусишь блаженство, какое, точно, бывает только разве в сказках, которого просто даже не выразишь, да и слов не найдешь, чтобы выразить. (После некоторого молчания.) Однако ж что ни говори, а как-то даже делается страшно, как хорошенько подумаешь об этом. На всю жизнь, на весь век, как бы то ни было, связать себя, и уже после ни отговорки, ни раскаянья, ничего, ничего – всё кончено, всё сделано. Уже вот даже и теперь назад никак нельзя попятиться; через минуту и под венец; уйти даже нельзя – там уж и карета, и всё стоит в готовности. А будто в самом деле нельзя уйти?[324]

Кажется, что в этих размышлениях Подколесина заключена целая программа движения от бытия как субстанции (мечта о семейном счастье) – через бытие как долженствование (тревога, сигнализирующая об императивном, неотменяемо-приказном характере существования женатого человека) – к бытию как ускользанию (бегство из-под венца в спасительное окно). И неслучайно, что в сноске к тому месту Введения в философию права, где цитируется наблюдение Кюстина об отважных русских малярах, Бибихин упоминает-таки гоголевского Подколесина с его словами о «щекатурщике, который штукатурит и не боится ничего» – но только почему-то опускает при этом их продолжение о том, что щекатурщика-то Подколесин видит по дороге в департамент: «Я ведь каждое утро хожу в должность»[325]. Бытие не только актеров, но и зрителей здесь, таким образом, имеет форму каждодневного хождения в должность, форму службы. Но лишь перспектива неминуемой женитьбы грозит целиком и полностью подчинить жизнь закону, благодаря чему даже счастью грозит стать чем-то предписанным, заслуженным [326]– неслучайно ведь, что за мгновенье до бегства Подколесин в своем воображении идентифицируется с высшей инстанцией власти:

Если бы я был где-нибудь государь, я бы дал повеление жениться всем, решительно всем, чтобы у меня в государстве не было ни одного холостого человека![327]

Таким образом, именно страстная готовность жениться сыграла – неожиданно прежде всего для самого жениха, – роль обманного маневра, маски, с помощью которой оказалось возможным в последний момент ускользнуть от неусыпных соглядатаев Варуны: Подколесин, поначалу поддавшись чертовски очаровательной перспективе окружить себя множеством похожих на него как две капли воды маленьких «экспедиторчат», теребящих его за бакенбарды, в итоге предпочитает лежать, как байбак, в своей комнате, созерцая невычищенный сапог и целую кучу табаку на столе