Оплакивание - [7]

Казалось, все это сон. Может, ему только приснилось, что он с сумкой едет на автобусе. Скорее всего, приснилось, а потом он свой сон позабыл, такое же иной раз случается. Очень может быть, что в ту ночь, когда он в последний раз виделся с Фини, ему приснилось, как он едет на автобусе, а на следующее утро он попытался вспомнить сон, да не смог.

Сидевшая у окна девушка оглянулась через плечо, словно подружка ей уже сообщила, что он сунул ей коробок, вместо того чтобы зажечь спичку. Этак они его запомнят. Та, которая к нему подходила, небось приметила его спортивную сумку. «Пока», — бросила она через пару остановок, и обе сошли с автобуса.

Никакой это был не сон. Номер «Экзаминера», несколько месяцев назад расстеленный на кухонном столе, отец, сокрушенно качающий головой над фотографией похоронной процессии, его мрачный, ни к кому в отдельности не обращенный вопрос: почему нельзя было дать этим людям спокойно предаваться горю, почему рядом стоят мужчины в вязаных шлемах, готовясь нести гроб с телом паренька, который подорвал себя в Лондоне, а его останки потом переправили домой? «О господи! О господи!» — с трудом сдерживая ярость, повторяет отец.

В тот раз, стало быть, не получилось. Ничего, выйдет в другой воскресный вечер, у другого юнца, на другом автобусе. Лиам–Пат попытался припомнить имя того парнишки, но не смог. «Какой уж там герой, горе одно», — произнес отец, отодвигая от себя газету.

Организовал это все другой Десси Коглан, в связке с другим Гоханом и корешами. Специально подобрали другого такого же Хакстера. Другой Фини заверил парня, что он потом успеет добраться до Юстонского вокзала, что никто ничуть не пострадает, что поезд ровно в десять. А потом в пятидесяти ярдах от того места собирали осколки костей, обрывок бумажника, отскребали с тротуара и мостовой ошметки плоти. На похоронах ребята шли строем.

На башне парламента Биг Бен отбивал восемь, когда Лиам–Пат сошел с автобуса, держа спортивную сумку несколько на отлете, хотя и знал, что это бессмысленная предосторожность. Руки у него уже не дрожали, тошнота прошла, но страх остался; тот самый страх, что накатил в автобусе, холодил ему нутро.

Недалеко от того места, где отбивает часы Биг Бен, через реку перекинут мост. В свои первые выходные в Лондоне вместе с Рафферти и Нунаном они шли по нему, думая, что направляются в Фулем, да только зашли совсем не туда. Теперь то он знал, куда идти, но когда добрался до набережной, пришлось переждать, потому что кругом были люди и ехали машины. А когда, улучив удобный момент, Лиам–Пат поставил сумку на закругленный парапет, мимо проехала еще одна машина; сейчас она остановится и сдаст назад, подумал он, ведь люди, сидящие в ней, все поняли. Но машина поехала дальше, а сумка почти беззвучно упала в реку, и ничего не произошло.

У О’Дуайера место для него найдется, только надо подождать до марта, когда наступит пора старику Хойну уйти на пенсию. Работать опять придется на бетономешалке, да еще смолить крыши и подметать после рабочего дня площадку. Дела у Лиама–Пата пойдут отлично, заверял О’Дуайер. Погоди немного, сам удивишься; погоди немного, станешь моей правой рукой. Он на Лиама–Пата зла не держит за то, что Лиам–Пат уезжал на какое то время.

— Прикуси язык, — улучив момент, посоветовала миссис Броган мужу в тот вечер, когда Лиам–Пат так неожиданно вернулся домой. Они удивились, что приехал он кружным путем, а не напрямик через Уэксфорд, как уезжал.

— Опоздал я на семичасовой поезд, — соврал Лиам–Пат, и миссис Броган поняла, что он лжет, она своих детей видела насквозь. Может, из за девчонки какой решил вдруг вернуться, предположила она. Но выяснять не стала.

— Да, конечно, тамошняя жизнь не всякому по вкусу, — заметил Десси Коглан в баре «У Брейди». Со дня на день Росита должна была родить, и он был целиком поглощен этим. — Сроду не встречал женщины, которая беременела бы так легко, как Росита, — говорил Десси. Он и не спросил у Лиама–Пата, звонил ли тот по телефону, который получил от Десси, там ли ему дали работу или нет. — Эдак их в конце концов штук четырнадцать наберется, — сказал он. В семье у самой Роситы было одиннадцать детей.

Лиам–Пат не особенно пускался в разговоры — ни с О’Дуайером, ни дома, ни с Десси Когланом. Мучительно тянулось время, пока Хойн дорабатывал у О’Дуайера оставшиеся до пенсии месяцы. Выше разнорабочего старик так и не поднялся; Лиам–Пат понимал, что ему тоже не подняться выше.

Каждый день он ходил по Маунтросс–роуд, и ледяной зимний ветер обжигал его лицо и руки. И в январе, и в феврале, когда холода немного отпустили, проходя мимо изъеденных ржавчиной ворот Маунтросского аббатства и дорожного указателя на Балливон, он каждый день размышлял о похоронах, на которые непрошеными явились ребята в вязаных шлемах, и частенько представлял себе, что это его собственные похороны.

Никогда в жизни он не сможет никому ничего рассказать. Не сможет описать безмолвный дом и бесстрастное лицо мистера Мактая или воспроизвести уговоры Фини. Никогда он не расскажет про девушек в автобусе, про то, как он не сумел зажечь спичку, или про то, как он вдруг понял, что все это уже однажды было. Никогда никому не скажет, что стоял над рекой, поставив сумку на парапет, что, когда она шлепнулась в воду, ничего не произошло. Не скажет, что, уходя оттуда, плакал и слезы стекали по щекам на одежду, что оплакивал он террориста, которым мог оказаться сам.