Опиум - [7]

И чёрный, как шахна.

Вся жизнь моя — окалина,

Железный попугай.

Люби меня, Окраина,

Да ног не раздвигай.

И целкой гуттаперчевой

Заманывай досель.

Валяй, круги наверчивай,

Цепная карусель.

Ах, сердце, сердце — вотчина

Желтоволосых бикс…»

По мне весь мир — обочина

Дороги sixty-six.

(Путь заблудшей Божией коровки)

Путь заблудшей Божией коровки —

По цветной стезе татуировки,

Мимо локтя, жилистым предплечьем,

Заповедным телом человечьим,

Через всю долину смуглой кожи…

Мы с тобой, сестрица, так похожи.

Я, живой — пока. Один из многих

Земноводных и членистоногих.

Дышущее братство. Биомасса.

Всё бредём, не зная дня и часа —

Сколько б смерть свою ни торопили —

Поперёк вселенской энтропии.

Мы с тобой, сестрица, плоть от плоти.

Наш ковчежец — на автопилоте.

Рассуждаю о свободной воле,

Словно мышь-полёвка в сжатом поле,

Над которым бог — голодный сокол.

Я тебя травинкою потрогал.

Что ж, сестрица-лаковая-спинка,

Я ведь тоже вышел из суглинка,

Я ведь тоже только полукровка.

Улетай же, Божия коровка!

Мы живём (одна земля под нами),

Различаясь только именами.

Имя существительное — мнимость.

Имя прилагательное — милость.

В хляби мирового бездорожья

Я — разумный (sapiens). Ты — Божья.

Но и мне, невольнику идеи,

Так хотелось зваться Homo Dei.

Мы б тогда, забыв о бренном теле,

В голубое небо улетели.

Полетели бы на небо,

Принесли бы деткам хлеба,

Чёрного и белого,

Только не горелого.

(Я в прошлое стучусь)

Я в прошлое стучусь.

И звук такой: бум-м! бум!

(Ограбленный тайник?)

А в будущее я

Тихонько поскребусь —

Там только гул и гуд

За Царскими Дверьми.

И вот в своём теперь,

И вот в своём сейчас,

И ныне, и пока,

Не ведая потерь,

Валяя дурака,

По самый хвост увяз.

Туда — сюда… Но нет

«Туда» или «сюда».

Есть только это «здесь»

(И мне в нём хорошо).

Я — это только я.

Всё остальное — Бог.

Как муха в кулаке,

Жужжу свои псалмы.

Перед рассветом

А дело? Дело близится к рассвету,

И ночь как будто суть свою теряет,

Как будто струсила, поспешно отступает,

Всё поле зрения отдав пустой вещице,

Ближайшей к носу. Кто их проверяет,

Классификации подвергнуть тайной тщится,

Считает, регистрирует, сверяет

С реестром яви — тени, очертанья,

Воспоминанья о предметах в эту

Разбавленную чем-то клейким пору? —

Никто. И только сдавленной гортанью

Ползёт непознанный, никем не уличимый

(Как жирный тать под нищенской личиной

В искривленном церковном переулке)

Стон боли, спрятанной, как клад, неизлечимой,

Днём — призрачной, под стать тому же вору,

Что окровавленным ножом отхватит булки

Французской и намажет маслом щедро,

Прыщавые поглаживая бёдра

Своей подруги — вписан в тёмный угол

(Невидимые миру наслажденья —

И разберись, где явь, где наважденье).

Но это днём. А ночь — сожжённый уголь.

Был антрацитом — как зрачок дон Педро

Сверкающим (понюшка чистой коки!),

Но всё сиреет, всё идёт на убыль,

Сереет всё (как серо и бездонно

К утру — в покойницкой — лицо того же дона),

Имеет все пределы здесь и сроки

В стареющем материальном мире.

И разве что в тринадцатой квартире

Никак, никак не разложить пасьянса

Бессонной ведьме на амфетаминах.

Бледнеют запрокинутые лица,

Как подкладные судна из фаянса.

Чем озарённых или чем томимых

Найдёт их утро? А пока клубится

Последний сон над синими губами.

Ещё дрожат под замкнутыми лбами

Незримые видения — и тают,

В который раз так и не дав ответа…

И на стекле, как плесень, прорастают

Лишаистые пятна полусвета.

Камень

Я устал, словно камень, что как ни крути,

Столько грустных веков гневным солнцем палим,

Всё лежит у обочины, на пути

В город Бога Иерусалим.

Под лежачие камни вода не течёт,

Да, откуда здесь взяться воде?

Постоит разве рядом халдей-звездочёт,

Путь сверяя по светлой звезде.

Да присядет пастух, человек небольшой,

Пусть цикады мгновения ткут.

Молча взглянет на камень и смутится душой:

Там, по серым щекам его, слёзы текут.

То проедет туристский автобус, пыля,

Но не мне из окошка помашет рука…

Я устал. Как вращается туго Земля,

Под невидимый взор подставляя бока.

Но, когда небо ночью звездами горит,

Я вдруг смутно припомню свой небесный постой:

Я не жалкий булыжник, но — метеорит,

И был тоже когда-то звездой.

Чёрный камень, на землю упавший с небес,

От неё уже не отделим,

Я всего лишь одно из усталых чудес

На дороге в Иерусалим.

Cobra verde

Всех драконов углем закрасим

В книге сказок. Но что за сим?

Мир чудовищен и прекрасен

И слепяще невыносим.

Спой о розах и гекатомбах,

И о жалком стыде растрат,

Пой о Крестной Любви, о бомбах,

Ртом накрашенным спой, кастрат.

Пой же, медленно умирая,

И, уродством твоим богат,

Мир — поющий осколок Рая.

Но в тени его воет Ад.

Пой о святости и позоре,

О стенающих трупных рвах…

Мир — как гибнущий лепрозорий

На тропических островах.

Записка от уезжающего во Внутреннюю Монголию

«Люблю» — простое слово,

Плевочек в пустоту.

Его катаю снова,

Как леденец во рту.

На сердце мятный холод,

А, как бросало в жар!

Булавочкой проколот

Воздушный алый шар.

А был он безразмерный

Летающий кондом.

И запах парфюмерный

Тревожил отчий дом.

Но всё — зола да сажа

И прочая тщета…

Китайского пейзажа

Бесценна нищета.

Пускай хоть в Улан-Батор

Ведёт мой скорбный путь.

А ты купи вибратор

И про меня забудь!

Не то чтоб стал негоден,

Не то чтобы ослаб,

А просто стал свободен

От нимф и прочих баб.

Звенит ночной трамвайчик