Опиум - [4]

Безвидный свет утроб исследуй, Парацельс!

А после приползут светящиеся слизни,

Слизнув лицо твоё, продолжат сей процесс.

О чём нам пела медь? О чём сиял стеклярус?

И что там врал в бреду белковый Оссиан,

Когда сошёл с ума придуманный Солярис,

Зацветшие мозги, взбродивший Океан:

«Горят, горят, коптя, фонарики сознанья,

Но сколько ни плети вы кружево погонь,

Гниения огни осветят Мирозданье,

Переходя затем в агонии огонь…»

(Стучи, стучи, стучи, мой маленький палач)

Стучи, стучи, стучи, мой маленький палач,

Плети основу, ткач, искомый паучок.

Поплачь, любовь, поплачь — и снова на бочок,

Молчок, любовь, молчок — и ничего не значь.

В шершавой толкотне в запястьях и висках,

В секретных узелках и в нервном волокне,

Во мне она, во мне жирует впопыхах,

Привстанешь на носках — она вовне, вовне.

Лизни меня, лизни ослепшим язычком,

Всем воздухом ночным возьми меня, возьми,

Пока остывший гнев космической возни

Кукожится в огне невзрачным паучком.

В альбом

Ольга, Ольга, в ледовой купели

Нас крестила голодная влага,

И раскачивали колыбели

Все валькирии Озерлага.

Ольга, Хельга, разруха пространства

Над снегами бесстыдно нагими,

Где предательство есть постоянство —

Это дом твой. Не сетуй, княгиня.

От Лапландии вьюжной и снежной

До Аркадии лживой и нежной —

Волок, вологда, поволока…

Умирать нам здесь так одиноко.

Хельга, Ольга, обугленный ворон

Чертит в небе недобрые руны,

Да чернеет курган, на котором

Крестят чорта больные Перуны.

Ольга, Ольга, оборванным горлом

Не рыдать нам при постороннем.

Над прекрасным поверженным ярлом

Ни единой слезы не пророним.

Дождь

Дождь, как пальцы машинисток,

Что перебирают чётки

Речи. Чванные девчонки

Прячут очи одалисок

И сжимают между ляжек

Кошельки из нежной кожи.

Так случайны, так похожи —

Помесь кошек и дворняжек,

Связь — неявна и нелепа —

Таинства и анекдота,

Как хрустальная икота

Влаги, падающей с неба.

Что за бедные созданья,

Чей обычай порицаем.

Неизменен, проницаем

Дождь, как принцип мирозданья.

То рыдали, то грешили

Те глаза в потёках краски.

Холодеющие ласки

Лона крон разворошили.

А шагнёшь под них и снова

Только волосы намочишь,

Только снова тайно хочешь

Слушать плач дождя ночного.

Опиум

На рассвете вышли в сад Вы

Созерцать созвездье Рака.

Там, с улыбкой бодисатвы,

Я дербанил клумбу мака.

Клочья белого тумана —

Дым обугленных утопий.

На бутонах горькой манной

Проступал жемчужный опий.

Лауданум?.. — Ну, да ладно…

Там, где нежится Непрядва,

Как привет из Таиланда

Эта древняя неправда.

Ложь — летучих снов основа

За цветной подкладкой мрака.

Легче тени, раньше слова,

Проще смерти горечь мака.

Скорбный Ангел молвит «Amen»,

За смиреньем пряча скуку,

И просящему не камень —

Жемчуг вкладывает в руку.

Ахилл

Пока Ахилл бежит за черепахой

По рытвинам и пустошам пространства

Агонии, Аида или Рая,

Бегу и я без радости и страха,

Лишь меркнущее Космоса убранство

Озябшим краем зрения вбирая.

Твердил бы Гамлет мне свои вопросы,

Когда бы знал апории Зенона,

Угрюмый недоучка Виттенберга.

И умное бессмертие даоса,

И вечность из фарфора и картона

Вместились в такт одышливого бега.

Беги, беги, вдыхай свою надежду…

Но лёгкие стенают об ожоге,

Вздымая грудь под вымокшей рубахой.

И я один в своем извечном «между»…

Какая смерть!.. Есть только этот джоггинг,

Пока Ахилл бежит за черепахой.

Игрушка

Сердце просто капля киновари

В полночь на Суворовском бульваре.

Светофор. Амброзия. Не спится.

Зренье ночью, как стальная спица.

С посошком сквозь мёртвые посады,

Свысока прищурились мансарды,

Бесится хипесница-поземка,

Дышит паром спящая подземка,

И никто не ждёт в колодцах окон.

Эта полночь, как стеклянный кокон.

И поди гармонию нарушь-ка,

Пигалица, спутница, подружка,

От подъезда и до поворота,

Где сквозят Никитские ворота

Злой тоской, что свойственна подросткам.

Ты умрёшь за третьим перекрёстком,

Сгинешь среди алефов да ижиц

В амнезии телефонных книжиц,

В галереях веры календарной,

Благородной, но неблагодарной.

Я останусь где-то вне и между

За ушком чесать свою надежду.

Но когда в глаза заглянет длинно

Злополучный Ангел Лизергина

В тишине почти что госпитальной

Я достану с полки шар хрустальный,

Я встряхну игрушку из Давоса,

И посыплет снег на город косо.

А под снегом, под бесплотной пеной

Ты да я в замкнувшейся Вселенной.

Вот и время, детка, вот и место,

Праведница, странница, невеста.

Господа насмешливая милость.

Даже папе Борхесу не снилась

Истины стеклянная игрушка,

Пигалица, вестница, подружка

В полночь на Суворовском бульваре.

Сердце только капля киновари.

Ноябрь

Наволгшая птица взбивает пахту

Осеннего неба. И скушно во рту

От горького чая, и ночь невзначай

Подступит к глазам. Не спеша, изучай

Процесс трансмутации ранней зимой —

Стирание граней меж светом и тьмой.

И зверь цвета сумерек, маленький бог,

Мяукает строго, струится у ног.

Ничтожного снега блеснёт чешуя,

И мёртвые губы прошепчут: «Но я…»

И от равнодушия скулы сведёт.

Но снова придёт, разговор заведёт

Сестра электричества и нищеты —

Бессонница в платье из блёклой тафты,

Целует в глаза и зевает: «Хандра!

Неплохо бы и не дожить до утра»

А утро — лишь мутный кристалл H₂O.

Но куришь, но ждёшь неизвестно чего,

Как ждёт дезертир восклицания «Пли!»,

Чтоб губы испачкать в морозной пыли.

Смоляное чучелко

В темноте ни лучика: