Оперные тайны - [54]

Пуччини, равно как и Верди и вообще все итальянские композиторы, выстраивает вокальную строчку в соответствии с семантикой, семиотикой и гармонией звучания итальянского языка. То есть у них не просто гласная – а именно та вокальная краска, которая им нужна в данной музыкальной фразе. И я поняла, сколько штрихов и красок теряется при исполнении на русском языке. Когда переучивала на итальянский, пришлось перестраивать даже сам тон голоса. Потому что у итальянцев совершенно другое даже положение гласных, чем у нас. Другое положение, другая окраска, другой «цвет» гласных, совпадающий с тем, что написал Пуччини для оркестра.

На итальянском я впервые спела «Богему» в Испании, в Севилье, на знаменитой арене «Маэстранца» – обожаю её и этот город! Севилья – живая театральная декорация. «Кармен», «Севильский цирюльник», «Дон Жуан», «Сила судьбы», «Фиделио» – всё это ведь Севилья! Дирижировал великолепный хорват Векослав Шутей; спектакль, который я спела шесть раз, coproduction с La Scala, был поставлен великим Франко Дзеффирелли, «генералиссимусом» современной режиссуры.

Тот спектакль в Севилье стал просто событием – по-моему, вся Европа съезжалась смотреть это чудо Дзеффирелли… Молодой состав, хорошие голоса, актёрски одарённые и подходящие по возрасту и фактуре героям «Богемы». Критика захлёбывалась от восторга… Пришлось всем продлить контракты ещё на два спектакля – публика требовала! Это редкое, очень счастливое и драгоценное воспоминание…

И разве могла я представить себе тогда, в далёком 1983-м, в театре Станиславского, что мне посчастливится петь в трёх разных постановках «Богемы» самого Дзеффирелли в Севилье и в разных городах Соединённых Штатов Америки? В Севилье был чуть модифицированный спектакль La Scala 1964 года. Я спросила однажды: «Маэстро, а почему вы что-то совсем новое не сделаете?» А он ответил: «А вот скажи мне на милость – зачем?» И действительно, он был прав.

Тереза Стратас

И конечно, моя Мими с Большой Дмитровки отличалась от моей Мими из Севильи и из Америки. К спектаклям Дзеффирелли, спектаклям, спетым на Западе, у меня в голосе, естественно, прибавилось «матёрости». И пришлось думать, пришлось искать совершенно новые краски для своей Мими. Эту нежность, эти тончайшие piano, как бы такое шитьё по шёлку…

И искала их уже не только-только начинавшая репетировать Мими девочка из Театра Станиславского, а зрелая Казарновская. Там я «купалась» в первом акте, а у Дзеффирелли я просто обожала третий акт – именно в нём начинался для меня спектакль!

Когда мы с Дзеффирелли репетировали первый акт – а он репетировал абсолютно как кинорежиссёр, точно так же, как замечательная Джули Теймор репетировала со мной «Саломею»! – он мне сказал ещё одну потрясающую фразу: «Люба, рука твоя – упавшая рука с голубыми прожилками… Sei gia morta… Ты поднялась по лестнице, но уже настолько задохнулась, что почти мертва». Но вопреки всему, она борется за жизнь, за свою любовь, за счастье!

Я ещё спросила: «Маэстро, вы ставили “Богему” с Миреллой Френи, с Ренатой Тебальди, с Анной Моффо… перед вами прошло столько разных Мими! Кто был лучшей?» И он сказал: «Тереза Стратас. Она уникальна. Потому что в ней изначально были вот эти голубые прожилки умирающей, но ещё полной жизни и надежды девочки, этого истинного дитя Парижа, в которой нет никакой инфернальности. Она была и физически, и вокально более точна – с потрясающе выразительными руками, с глазами, глядевшими, как Душа.

В ней была чистота, был дух, который она в себе постоянно поднимала чем угодно – цветочком, какой-то случайной встречей, каким-то рассказом о себе… она всё время “задирала” этот жизненный градус и тонус!» Поэтому смотри Стратас, сказал он мне тогда.

Уже во время работы над этой книгой пришло печальное известие об уходе Франко Дзеффирелли. Он был последним из великого поколения творцов, которые создали абсолютно волшебный мир, мир оперы, театра, кино, музыки, в котором мы жили и по которому мы так тоскуем сегодня.

Волшебный мир кончился – наступил век «режоперы»! Сегодня уже никто не работает с такой скрупулёзностью и тем более – в такой эстетике. А артистам – и оперным, и драматическим – было очень удобно существовать в его безупречно с точки зрения логики выстроенных мизансценах и кадрах, в его костюмах…

Дзеффирелли же, как и всякий истинный флорентиец, обладал не только удивительной внутренней гармонией в том, что связано с итальянским театром, итальянской музыкой, но и врождённым чувством Красоты, умением не только почувствовать эту красоту, но и воплотить её на сцене и на экране. Корни его эстетики уходят во времена Лоренцо Великолепного и ощущаются в любом его спектакле, любом его фильме. Я видела недавно в филармоническом театре Вероны последнюю версию его «Паяцев».

Это уже был поздний Дзеффирелли с синтетичностью и многослойностью – в самом прямом смысле! – действия, которое происходило сразу на четырёх ярусах и включало элементы драмы, оперы и цирка. Но спектакль был по-прежнему легко узнаваем по безупречному стилю и эстетике великого мастера музыкального театра. Феерическое и незабываемое зрелище…