Оперные тайны - [53]

Я просто обожаю эту сцену. И всякий раз, когда заканчивалась «Богема», я чувствовала, что у меня просто вырвали кусок моего тела, моей плоти… У Верди почти всегда смерть – это целый акт. Как, например, у Леоноры в «Силе судьбы». А в «Богеме», когда звучит отчаянный крик Рудольфа: «Мими!!!» – у меня всегда текут слёзы.

Слетал последний лист…

Тогда у нас в театре был совершенно гениальный – просто другого слова не подберу – «чёрно-белый» спектакль Льва Дмитриевича Михайлова. Мне он казался настоящей фантастикой. Я тогда не очень хорошо знала легендарный спектакль Франко Дзеффирелли, который «Ла Скала» показывала в Москве во время гастролей 1964 года – с Миреллой Френи, Джанни Раймонди и другими. Видеозаписей спектаклей тогда не было, и у нас показывали только совсем небольшие отрывки из него. И я, репетируя спектакль, почему-то думала, что Лев Дмитриевич находился под влиянием Дзеффирелли. Но для него, безусловно, важнее была та традиция, которая шла от Станиславского. У Дзеффирелли, как всегда у него, просто роскошно был поставлен второй акт – Латинский квартал.

А у Льва Дмитриевича даже во втором акте всё было предельно лаконично. Какие-то столики… бедноватый такой уголок, где сидят наши нищенькие Мими, Рудольф и все их друзья. Понятно, что они не могут себе позволить шиковать. Они, как герой известного фильма про место встречи, которое изменить нельзя, берут себе на весь вечер по одной чашечке кофе. Или бокальчик дешёвого вина…

У Михайлова – особенно в третьем акте! – был полный минимализм на сцене. Как там у великого японского поэта? «На голой ветке Ворон сидит одиноко… Осенний вечер!» Хотя у Пуччини третий акт начинается утром. Очень холодным утром. Голые облетевшие деревья, опавшие листья, и на одном из них трепещет листик. Кемарская мне всегда говорила, что Мими смотрит как на последнюю надежду на этот листик: «Он слетит с дерева – и облетит твоя жизнь».

У О'Генри есть дивный рассказ, который так и называется – «Последний лист». Безнадёжно больная девушка лежит дома в кровати, смотрит в окно на такой же вот лист и говорит подруге: «Как только он упадёт, я умру». И что делает подруга? Она идёт к старому художнику-неудачнику, который живёт по соседству, и он, замерзая на студёном осеннем ветру, пишет и приделывает к дереву этот лист, который теперь, ясное дело, никак не может опасть. И этот старик-художник умирает, а у больной, которая не знает о его последнем, настоящем шедевре, внезапно просыпается интерес к жизни и она выздоравливает.

Именно это потрясающе сделал Лев Дмитриевич. Последний лист болтается на ветке, вот-вот слетит… Мими и Рудольф уходят в глубь сцены и поют: «Сможем ли мы дождаться весны, будет ли она в нашей жизни? Мы не знаем». И вдруг этот лист – как бы в ответ – падает… Это было сделано совершенно грандиозно!

Самое интересное, что я потом прямо спрашивала некоторых своих коллег по театру: «Вы обратили внимание на эту деталь?» Ответ, увы, был отрицательным. То есть даже участники спектакля не замечали гениальной режиссёрской находки Михайлова! А у меня просто мурашки по коже бегали…

Поэтому для меня эта первая «Богема» в театре Станиславского так же дорога, как и «Онегин» в постановке Константина Сергеевича. Трудно представить себе более лаконичное и ёмкое прочтение партитуры и её драматургии. Там нет никакого «замыливания» глаза, никаких отвлекающих от главной линии проживания образа постановочных финтифлюшек, глупых придумок, эпатажа и прочего. Я обожаю такие спектакли.

Франко Дзеффирелли

И я охотно верила рассказам Надежды Матвеевны о том, что вся театральная Москва ходила на репетиции Станиславского и по «Онегину», и по его же «Богеме». Никто, как он, не умел так прочертить внутреннюю актёрскую линию – без всякого отвлечения на всякую мишуру, на декорации, на свет и прочее, отвлекающее от действия.

Была чистота, вернее, такой чистый лист, на котором пером, как у Пушкина, были единственными, тончайшими и точнейшими штрихами набросаны чёрно-белые портреты. Вот в каком смысле я говорила о «чёрно-белой» «Богеме» Льва Дмитриевича Михайлова.

А где она? Не сберегли – как, скажем, того же «Онегина». Михайловские «Богема» и «Паяцы» – это такой кусок истории нашего музыкального театра, память о которых хранить мы просто обязаны…

«Генералиссимус Франко»

Мими, как и все остальные роли в те годы, я учила и впервые спела по-русски. Нам тогда говорили, что это знак уважения к публике, которая должна понимать каждое слово. «Уважение» началось со времён царя Александра III. Он, не учтя того, что до него все итальянские оперы звучали в России на языке оригинала, повелел артистам Императорских театров переучить весь зарубежный репертуар на «язык родных осин».

Равно как и того, сколько красок теряет написанное автором, носителем языка, по-итальянски произведение, в котором звук «А» или звук «О» должны звучать именно на своём месте – и нигде иначе. Сравните «Mi chiamano Mimi, та il mio поте e Lucia». И: «Зовут меня Мими, но моё имя Лючия». Я часто вспоминала слова одного замечательного коуча из Венской оперы, который мне однажды сказал: «Люба, у вас, у русских, темно и звук назад, а у нас, у итальянцев, солнце и звук вперёд».