Опечатанный вагон. Рассказы и стихи о Катастрофе - [6]
Гибель семьи и уничтожение народа привели к переосмыслению бытия: ассимилированная еврейка восприняла национально-религиозное мировидение, а ее творчество постоянно возвращалось к ужасам Катастрофы.
Первый поэтический сборник Закс вышел в 1947 году в Восточном Берлине под названием «В жилищах смерти», далее последовали сборники «Звездное затмение» (1949), «И никто не знает, как дальше» (1957), «Побег и преображение» (1957) и др.
Немецко-еврейская поэзия Нелли Закс получила международное признание. В 1966 году ей, вместе с израильским писателем Шмуэлем Иосефом Агноном, была присуждена Нобелевская премия по литературе. Шведская Академия отмечала, что Нелли Закс «из второстепенной немецкой поэтессы, писавшей о природе, выросла в поэта, обретшего мощный голос, который достиг сердец людей во все мире эхом еврейского мистицизма, протестующего против страданий своего народа»[8].
Ее выношенные в годы войны и опубликованные позднее стихи, самый голос поэтессы были отданы национальной трагедии. Груды детских ботинок, запечатленный на снимке документальный памятник детям — жертвам нацизма, продиктовали ей стихотворение «Кто же вытряс песок из ваших башмаков?» Здесь конкретный и будничный песок, застрявший в башмаках тех, кто их больше никогда не наденет, характерным для еврейской религиозной традиции образом перебрасывает мостик из середины XX столетия в прошлые изгнания и страдания, начиная с рождения народа в странствиях по песку Синайской пустыни. Реалии Европы и Земли Израиля, скорбь по несостоявшимся мудрецам, не нашедшим языка тоскующим душам и довременно вернувшимся в прах телам — вот лаконичный словарь стихотворения, бунт поэзии против убийства и забвения.
Стихотворение Нелли Закс «Хор спасенных» говорит о невозможности стереть персональный опыт Катастрофы. За выживанием не следует возвращение к нормальной жизни. Спасенные отмечены патологическим восприятием, особой чувствительностью к некоторым образам, например, рычащего пса. Близость всесильной смерти лишила их прежней витальности: тот, кто побывал инструментом в руках у смерти, потерял волю и не может активно участвовать в жизни.
В рассказах израильских писателей Иды Финк и Аарона Аппельфельда тоже затронуты проблемы, вставшие перед спасенными в новой, мирной жизни. Победа союзников и капитуляция Германии положили предел массовому уничтожению евреев, позволили многим вернуться на родину или нелегально попасть в Израиль, но как жить, если повреждено не только тело, но и — что еще сложнее — душа. Как написал в своих неизданных мемуарах израильтянин Мордехай Пельц, польский еврей, в годы немецкой оккупации скрывавшийся, будто зверь, в лесах Западной Украины: «Человек, прошедший Катастрофу… более не тот, кем он был прежде. Даже если ему как-то удастся спрятать под маской то, что у него в душе, его физические и душевные раны никогда не зарубцуются. Правда, воля к жизни и желание забыть сильны, и такой человек изо всех сил старается наладить нормальное существование, но мало кто преуспел в этих попытках».
В одном из интервью Аарон Аппельфельд рассказал о себе следующее:
Я родился недалеко от Черновиц в 1932 году. Я был единственным сыном — чем более ассимилированная семья, тем меньше в ней детей. Мой дед жил в Жадове, это недалеко от Вижница, и лето я проводил у него. Там я впитал еврейскую традицию.
Мой отец много лет провел в Вене. Его послали учиться в гимназию. Он занимался моторизацией мельниц и был состоятельным человеком. Он был также чрезвычайно образованным. Немецкая культура господствовала в нашем доме. Мать я помню мало, ее убили в первые же дни войны в 1940 году. Немцы и румыны убили ее, когда вошли в город. Мне тогда было восемь.
Это было летом. Нас, евреев, собрали вместе и погнали пешком. Вели с места на места. Только пешком, от местечка к местечку. В какое бы местечко мы ни пришли, евреев там уже не было. Нас селили в разграбленных домах. В каждом местечке мы задерживались на день-два. Они были пусты. Дома стояли разверстые, ни окон, ни дверей. Так продолжалось три-четыре месяца. По дороге умерло много евреев.
Так мы добрались до Украины. В каком-то опустевшем колхозе близ Могилева-Подольского мужчин отделили от женщин — для работы. Уже была зима. С августа по зиму много людей умерло в пути.
Весь тот путь я прошел вместе с папой. Но в Могилеве-Подольском отца забрали, он просто исчез. Помню, я долго плакал. Я остался один.
И тогда я сбежал. Один. Мне повезло, я знал украинский, потому что в нашем доме была служанка-украинка. Лицо у меня не было еврейским…[9]
Подобно герою Ежи Косинского, Аппельфельд долго и мучительно странствовал, в конце войны нашел временный приют в итальянском монастыре, где его хотели обратить в христианство, пока наконец не встретился с бойцом Еврейской бригады[10], который помог ему перебраться в Израиль в 1946 году. Ему было 14, он не имел школьного образования, но умел работать. Несколько месяцев он как нелегальный иммигрант отсидел в британской тюрьме в Атлите, где на стене одного из сохраненных для памяти бараков выцарапано его тогдашнее имя «Эрвин Аппельфельд».
