Опечатанный вагон. Рассказы и стихи о Катастрофе - [105]

, а за ней бежит Белла, волоча свои больные ноги, с которыми так повезло Мерилин Монро, и кричит маме на идише: только без паники и не пугайте мне ребенка, а за мамой и Беллой бредет его отец, эдакая громадина, и еле дышит, а лицо у него красное, и Мумик подумал, что это и вправду серьезно, раз уж они оставили лотерейную банку. Ладно, тут водитель санитарной машины не спеша сложил газету и спросил, семья ли это Нойман и родственники ли они покойной Хени Минц, и мама странным голосом сказала: да, это была моя мать, что тут случилось, и толстый шофер улыбнулся толстой улыбкой и сказал, что ничего не случилось, что тут может случиться, все всегда ждут, что что-нибудь случится, а мы только привезли вам дедушку, дай вам Бог счастья. И тут все вместе пошли к задней двери санитарной машины, и шофер залез внутрь и легко взял на руки старика, и мама сказала: ой чтоб мне так жить, это Аншель, и так закачалась, что Белла побежала в кафе, и притащила ей стул, как раз вовремя, и шофер снова сказал, что не надо так пугаться, кабы, не дай Бог, чего худого не вышло, а после того, как поставил старика на землю, хлопнул его дружески по спине, которая была морщинистой и вдобавок совсем скрюченной, и сказал ему: ну, вот тебе твоя мишпухе[75], господин Вассерман, и сказал папе и маме, уже десять лет он у нас в сумасшедшем доме умалишенных в Бат-Яме, и всегда его не поймешь, всегда поет и говорит сам с собой как нынче, молится или еще чего, и вообще не слышит, чего с ним говорят, как глухой, небех[76], вот твоя мишпухе!

Он заорал ему в самое ухо, доказать всем, что тот и вправду глухой, ох, как булыжник, кто знает, что ему натворили там, да сотрется их имя, только не нам знать даже где он был, в каком лагере или где, потому как людей доставляли к нам и похуже, вы бы видели, не знать бы такого, но вот, месяц или вроде того назад он вдруг зачал калякать и говорит имена всяких людей и еще имя госпожи Хени Минц, и наш директор малость потрудился навроде сыщика и узнал, что все люди, что он говорит, уже померли, благословенна их память, и что госпожа Хени Минц, записанная здесь в Бейт-Мазмиль в Иерусалиме, что она тоже, благословенна память, уже померла, и что вы единственные ее родственники, ну, а господин Вассерман здоровей уж, видать, не станет, а есть он умеет почти сам и всякую, извиняюсь, нужду сам справляет, а государство наше, горюшко, нищее, и врачи у нас сказали, что его можно держать дома и так, семья ж, в конце концов, верно? И вот вам тут пакет со всем его хозяйством, вещички и справки про его болезнь, и документес, и все рецептес для пилюль, которые он у нас получал, и он вправду совсем удобный и спокойный, кроме этих вот движений и бормотаний, но это и вправду ерунда, у нас все его любили, называли его семья Малевских, потому как он всегда пел, это, конечно, в шутку, поздоровайся со своими детьми! Он закричал в ухо старику, ох, ничего, как булыжник, и вот, господин Нойман, подпишитесь, здесь и здесь, что получили его у меня, есть у вас может тут удостоверение какой-нибудь личности? Нет? Не беда. Я и так верю. Ну, шойн[77], это ж какое счастье, я думаю, вроде свежерожденного младенца, верно? Привыкайте к нему постепенно, ну а мы должны вернуться в Бат-Ям, там еще уйма работы, слава Богу, прощайте, господин Вассерман, не забывайте нас! И он засмеялся в лицо старику, который вообще не соображал, что да как, и сразу забрался в машину и укатил.

Белла побежала за кусочком лимона, чтоб помочь матери малость прийти в себя. Отец стоял как вкопанный и глядел вниз на дождь, который стекал в пустую клумбу, в которую муниципалитет не посадил сосны. Вода лилась на лицо матери, она сидела на стуле под дождем с закрытыми глазами. Она была такой коротышкой, что ее толстые ноги не доставали до земли. Мумик подошел к старому человеку, и осторожно взял его худую руку и потянул, чтобы он стал под навес Беллиной лавки. Мумик и старик были почти одною роста, потому что старик был совсем скрюченный, и еще у него был горбик под шеей, и в ту же минуту Мумик увидел еще, что на руке этого нового дедушки написан номер, как на руке у отца и у тети Итки и у Беллы, но Мумик сразу заметил, что это был другой номер, и сразу же начал учить его наизусть, а покамест Белла вернулась с лимоном и начала растирать матери лоб и голову по бокам, и воздух приятно запах, но Мумик ждал, потому что знал, что мама так быстро в себя не приходит.

И в эту самую минуту с конца переулка пришли Макс и Мориц[78], которых на самом деле звали Гинзбург и Зайдман, но никто этого не помнил, кроме Мумика, который помнил все. Это были два старика, которые всегда держались вместе. Они жили в подвале двенадцатого блока и захламили его тряпками и всякой холерой, собранной отовсюду. Когда из муниципалитета пришли, чтобы их выбросить, Белла на них так кричала, что они оставили их в покое и убрались. Макс и Мориц никогда ни с кем не разговаривали, а только с собой. Гинзбург, который был засранцем и вонючкой, все время ходил и спрашивал: кто я, кто я — это потому, что он потерял память у этих