Опасный возраст - [8]

Во дворе дома я безотчетно поднял взгляд на свои окна. Они горели тревожным неспящим светом, и меня кольнули слабые угрызения совести. Я всегда чувствовал, что должен вести себя иначе по отношению к матери, но мне никогда не хватало силы воли. Или я недостаточно того хотел…

Когда я появился на пороге, она была как пушечное ядро, а глаза казались такими темными, что зрачки сливались с радужкой. Взгляд задержался на брови, а затем она втолкнула меня и быстро захлопнула дверь. В меня ударила ее ледяная ярость.

— Где ты был?!

— Не помню. Просто ходил.

— Уже два часа ночи! Два! Я должна быть на работе к восьми и из-за тебя уже вообще не усну! Ты не понимаешь, как мне тяжело работать без сна! Что с тобой было?!

Я присел на пол в прихожей и прислонился спиной к стене. Глаза закрылись, но я продолжал слушать. Она говорила, спрашивала и, не слушая ответа, снова что-то кричала мне в лицо.

— Ты же знаешь про вечер памяти? — Я слегка приподнял веки.

— Знаю! И что ты там натворил, я тоже знаю! Вставай сейчас же, надо заняться твоей бровью.

Я нехотя приподнялся.

— Все в порядке…

— Ее надо зашить.

— Ты это будешь делать сама?

Вместо слов она просто надела куртку и выволокла меня обратно в подъезд. Я еле шел. Уже не было никакого желания сопротивляться. Она быстро поймала такси, впихнула меня в салон, а сама села на переднее сиденье. Всю дорогу мы молчали. Таксист, пожилой дядька с флегматичными усами, косился то на меня в крови, то на нее, источающую обжигающее молчание. В итоге мы приехали в больницу неподалеку от дома. Я ее хорошо знал. Все мои драки в итоге заканчивались тут, где мне пересчитывали ребра и зубы.

Дежурный врач в травмпункте был свободен и занялся моей бровью. Не обошлось без тупых шуточек вроде «жить будет». Иногда от злости и скверного чувства юмора я думал, что было бы забавно помереть сразу же после таких слов. Но после самоубийства Саши шутить про смерть стало вообще несмешно.

Бровь надо было зашить. Там располосовали почти до виска.

— Заявление подавать будете? — равнодушно осведомился доктор, занимаясь моей раной.

— Нет, — хором ответили мы с мамой.

Он лишь зевнул и стал зашивать. Я ничего не чувствовал. Скорее всего, из-за наркоза. Но и кончиков пальцев я тоже не ощущал. Напала страшная апатия.

Через час мы уехали домой на очередном случайном такси. И все началось по новой. Мама рывком сдернула с меня куртку и засунула ее в шкаф, который заколыхался от того, с какой силой она закрыла дверцу.

— И о чем ты только думал?! — Мышцы ее лица казались неподвижными, но в глазах и голосе плескалась ярость с какой-то плохо скрываемой обидой.

— Я говорил тебе.

— И что с того?

Она гремела посудой на кухне, делая нам обоим чай.

Я безучастно следил за ее резкими движениями, слушая, как она громыхала чайником, а чашки жалобно стукались друг о друга. Лоб начинал оживать и ныть. Я не боялся физической боли. С ней можно сладить, если отключиться. Иногда, как бы странно это ни звучало, я мог покидать свое тело. Я отправлял себя куда-то глубоко внутрь, в самое безопасное место на земле, которое находилось во мне. Там было спокойно и хранилось все самое настоящее, искреннее. То, что нужно спрятать, прежде чем это уничтожат другие.

Но сейчас приходилось быть здесь. Я слегка поморщился от всего происходящего. Ее лицо тоже дрогнуло.

— Тебя кто-то заставлял идти туда и бить морду кому ни попадя?!

Возникла пауза, во время которой я почувствовал, что сейчас уже можно высказать и мою точку зрения.

— Они же издевались над ним. Ни во что не ставили. И тут этот парад лицемерия! Каждый считает своим долгом уронить скупую слезу. Всем-то он дорог. Знаешь, что хуже всего? Притворство. Уважение после смерти. А при жизни они с ним как с дерьмом обращались. Повесился, так сразу заслужил вечер памяти!

— С чего ты взял? Может, они были искренними.

— Ты их не знаешь.

— Я работаю с отцом Яна. Мне кажется, они все обычные ребята, это ты весь утыкан колючками, тебе нужно возразить каждому встречному. Ты совершенно не умеешь общаться с людьми.

— Почему ты всегда защищаешь тех, на чьей стороне правила приличия? Как можно так зависеть от чужого мнения?

— И когда уже твой подростковый возраст кончится?! — с раздражением воскликнула она.

Чай был разлит по чашкам, но к нему никто не притронулся.

Над глазом все болело, и я чувствовал себя измученным как никогда. Меня вдруг охватило отчаяние, которое возникло во мне в тот момент, когда я покинул квартиру Саши в день его самоубийства. Оно рассекало все нервы и спрашивало меня страшным, бесполым голосом: «А что если ничего не выйдет?».

Что если я никогда не смогу выбраться из своей бесконечной меланхолии, комы длиною в несколько пустых тревожных лет?

Что если день, когда все изменится, никогда не наступит?

Раньше я говорил себе: надо просто перетерпеть этот дурацкий период, и потом будет легче. Мне казалось, что с возрастом я стану счастливее. Я был слишком стар для своих лет. У меня не получалось веселиться, и легче было быть серьезным, чем беззаботным.

Потому что у меня были заботы.

Но теперь опять появилось ощущение, что я совсем заплутал, что все координаты, которые я сам себе выстроил, сбились и я что-то делаю неправильно. Все глубже ухожу в лабиринт самокопания и все меньше чувствую мир и других людей.