Опасный круиз - [23]

Жмурясь от света, я села в кровати: рядом со мной стоял Гильберт. Он был босиком и в одной пижаме.

— Что случилось? — изумилась я.

— Кенди, — пояснил он. — Она… она… мне кажется, ей что-то приснилось. Она зовет маму, но я сказал, что лучше приведу вас.

Я пошла с ним и увидела Кенди — бледную, дрожащую, какую-то очень маленькую. Она съежилась под своим одеялом.

— Я хочу к маме! Почему Гил не позвал маму! — шептала она.

— Но что с тобой, Кенди? — я села рядом на кровать и попробовала взять ее за руку, но она отпрянула от меня.

— Я спала… Я хочу к маме.

Мне стало ясно, что нужно позвать миссис Верритон. Я понять не могла, почему они ничего не услышали; пароход неподвижно стоял в порту, и тишину нарушало только тихое жужжание кондиционера.

Я попробовала открыть дверь в смежную каюту, но она была заперта с той стороны. Поэтому я постучала, сначала тихо, потом громче. Дверь приоткрылась и показался Эдвард Верритон в пижаме. У него было совсем не заспанное лицо, и он выглядел раздраженным.

— Извините, ради бога, — сказала я. — Но Кенди что-то приснилось и она зовет маму. Я пробовала успокоить ее, но у меня ничего не вышло.

— Моя жена спит, — резко ответил он и, оттолкнув меня, подошел к Кенди. — Что случилось, Кенди? Мама спит, — к ней он обратился гораздо мягче.

— Я хочу к маме! — повторила Кенди с упрямством девятилетнего ребенка.

Пока Эдвард Верритон стоял отвернувшись, я проскользнула в другую каюту. Там горел ночник; Мелисса Верритон лежала на спине и крепко спала. У нее было тяжелое, шумное дыхание.

С растущим подозрением и страхом, я медленно подошла к ней. Человек не может дышать так, если он просто спит. У нее был странный вид; на лбу выступила испарина. Рядом с кроватью я заметила маленький флакон с таблетками. На этикетке было написано: «По две перед сном. Строго по назначению врача». Кроме испачканного стакана на столе больше ничего не было. Похоже, туда наливали горячее молоко.

Я поледенела и меня стало колотить от ужаса. Почти бессознательно я наклонилась и сняла телефонную трубку. Когда мне ответили, я сказала тихо: «Пожалуйста, попросите ночного стюарда немедленно зайти в каюту А-29».

Я как раз собиралась положить трубку, когда раздался пронзительный голос Эдварда Верритона:

— Что вы делаете?

Я обернулась, но как-то успела овладеть собой, вспомнив, что должна выглядеть глупой и что от этого многое зависит.

— Я… я… кажется, с миссис Верритон что-то случилось, запинаясь, произнесла я. — Она… у нее такой вид, будто… будто она приняла слишком много снотворного… или вроде того.

— Она всегда принимает снотворное, — сказал Эдвард Верритон. Он пристально смотрел то на меня, то на жену.

— Я… я вызвала ночного стюарда. Я думала, вы сами меня попросите, раз вы не можете отойти от Кенди. Я… я… не хотела ничего такого… но…

Он оттолкнул меня и стал вглядываться в лицо жены.

— Да, я думаю вы правы. У нее действительно довольно странный вид. Обычно я убираю флакон, когда она принимает две штуки, но я устал сегодня и, боюсь, забыл это сделать. Легко могло случиться, что она просыпалась несколько раз и принимала еще, — все-таки он выдающийся актер, в противном случае, его неожиданное раскаяние просто восхитительно. Я совершенно уверена была, что он притворяется. Наверняка, Эдвард Верритон сам как-нибудь позаботился, чтобы его жена приняла больше таблеток, чем нужно.

А потом пришел стюард — спокойный, деятельный. Это был не Джон Холл, который дежурил только днем. Это был шотландец, по имени Дональд Макрей. Он сразу оценил ситуацию и схватил телефонную трубку, чтобы вызвать врача и сестру.

Кенди к этому времени уже рыдала на пороге, там же, с белым как мел лицом и огромными глазами стоял Гильберт. Нужно было о них позаботиться, благо миссис Верритон была теперь в надежных руках.

Мне как-то удалось их успокоить. Я сказала им, что мама плохо себя чувствует, но доктор пропишет ей лекарство и она поправится. Я уложила их, и они заснули, тихо продолжая бормотать что-то, понятное только им. Потом я подошла к двери и стала прислушиваться. Можно было расслышать голоса, доктор отдавал распоряжения. Эдвард Верритон, очевидно, давал объяснения. Неожиданно до меня донеслось:

— … нервы совершенно расстроены. Последнее время это меня беспокоит. Да, с моей стороны было опрометчиво не убрать таблетки, но это пекло в Неаполе совершенно выбило меня из колеи. Но с ней все будет в порядке, доктор?

— Да, с ней все будет в порядке. Но еще бы несколько часов и… — потом я услышала, что врач просит принести крепкий черный кофе.

Прошло, как мне показалось, довольно много времени, в продолжение которого я так и не смогла унять дрожь, прежде чем до меня донесся голос Мелиссы Верритон. Он был слабый и дрожащий, но вполне узнаваемый.

— Но что случилось? Почему вы все?.. Почему я?..

— Вы приняли слишком большую дозу снотворного. И могли бы, по нечаянности, принять в забытьи еще большую.

— Но я знаю, что я не… — и потом совсем другим голосом, громко и решительно: — Да, наверное именно так и было. Теперь я смутно припоминаю. Как это глупо с моей стороны, доктор.

— Ладно, все это вполне поправимо, — бодро сказал доктор. Скорее всего, завтра утром у вас будет раскалываться голова, но этим все и закончится. Хотя вы нас здорово напугали. Бедный ваш муж!