Опасные пассажиры поезда 123 - [33]

Главарь навис над ним, его голос был одновременно бесстрастным и угрожающим:

— Встать!

Пальцы Берри уже сомкнулись на рукоятке, когда мужчина рядом встал. Разжимая хватку, Берри сам не знал, вытащил бы он оружие или нет. И радовался, что избавлен от необходимости выяснить это на практике. Полицейский во мне, думал Том, то включается, то выключается, мигает, как вывеска китайского ресторана. Только сейчас Берри понял, до чего же в самом деле похож на копа его сосед.

Главарь, уперев дуло «томпсона» в грудь пассажира, другой рукой быстро обыскал его. Убедившись, что оружия нет, он достал у него из кармана бумажник и, приказав пассажиру снова сесть, изучил его и кинул на колени владельцу.

— Газетчик! — протянул он. — Вам никогда не говорили, что вы похожи на полицейского?

Мужчина покраснел, лицо его покрылось испариной, но голос оказался неожиданно твердым:

— Постоянно говорят.

— Вы репортер?

Мужчина помотал головой и несколько обиженно ответил:

— Когда я иду по трущобному району, в меня камнями кидаются. Нет, я — театральный критик.

Главарь, казалось, несколько опешил:

— Ну, надеюсь, наше маленькое шоу вам понравится.

Берри подавил улыбку. Главарь снова прошел в голову вагона и скрылся в кабине машиниста. Берри снова стал чесаться; рука его выпустила револьвер, пробралась, словно краб, по коже и наконец выбралась из-под пончо. Скрестив руки на груди, он опустил подбородок и с улыбкой вновь уставился на собственные башмаки.

Райдер

Стоя в кабине, Райдер вспоминал, как они погожим днем гуляли по городу с Лонгмэном. Яркое солнце подчеркивало уродство улиц, по которым они шли. Внезапно Лонгмэн остановился и с каким-то отчаянием выпалил слова, терзавшие его, видимо, уже не первую неделю:

— Зачем человеку вроде тебя идти на это? Я хочу сказать, ты умен, намного моложе меня, ты мог бы зарабатывать на жизнь, жить нормально… — Лонгмэн выдержал паузу, чтобы придать веса своим словам, и добавил: — Ты ведь не преступник на самом деле.

— Ну, я же планирую преступление. Значит, преступник.

— Ладно. — Лонгмэн махнул рукой, не желая спорить. — Но я хочу знать: почему?

На этот вопрос было несколько ответов, каждый из которых был бы честным лишь отчасти. Он мог бы сказать, что делает это из-за денег. Или ради адреналина. Что это связано со смертью его родителей, потому что с тех пор он смотрит на жизнь не совсем так, как другие люди… Наверное, любой из этих ответов удовлетворил бы Лонгмэна, который жаждал хоть какого-нибудь рационального объяснения.

Но вместо всего этого Райдер ответил:

— Если бы я знал зачем, я бы, наверное, в это не ввязывался.

Но даже эта отговорка, кажется, удовлетворила Лонгмэна. Они продолжили прогулку, и больше этот вопрос не поднимался. Но Райдер осознавал, что он отделался отговоркой лишь потому, что не видел ни малейшего смысла ни в вопросе, ни в ответе. Он не психоаналитик и не пациент. Он не чувствовал необходимости как-то трактовать свои поступки, анализировать мотивы и искать смысл жизни. Жизнь казалась ему всего лишь неловкой шуткой смерти над человечеством, и хорошо, если человек это понимает, считал он. «Заплатить Господу дань смерти» — вычитал он как-то у Шекспира. Что ж, сам он из тех, кто оплачивает свои счета в срок и не вынуждает напоминать ему об этом.

Как-то одна девушка в порыве жалости и гнева крикнула Райдеру, что ему недостает одного важного качества. Он не спорил и даже считал, что она преуменьшила проблему. Многих качеств — так было бы точнее. Он честно попытался тогда покопаться в себе, понять, что она имела в виду, но через час потерял всякий интерес к этому делу и больше никогда не подвергал себя самоанализу. Сейчас ему пришло в голову, что это отсутствие всякого интереса к собственному «я» — вероятно, и есть самый важный недостающий компонент.

Он хорошо помнил все события своей жизни и осознавал, что какие-то из них могли так или иначе повлиять на его нынешние поступки и решения. Ну и что? Плывешь ли ты по течению или пытаешься грести против него, пункт назначения один — смерть. Ему было безразлично, каким путем следовать. Правда, он в любом случае предпочитал красивое и бесполезное будничному и практичному. Это, кажется, называют фатализмом? Ладно, значит, он фаталист.

Что касается ценности жизни, то тут он многое понял на примере своих родителей, погибших с разницей в один год в результате рокового стечения обстоятельств. Роковое стечение обстоятельств в случае с его отцом приняло форму тяжелой стеклянной пепельницы, вылетевшей из окна, — некая разъяренная фурия швырнула ее в своего мужа, но тот увернулся, и пепельница, пролетев десять этажей вниз, угодила отцу прямо в голову. К матери рок явился в виде рака — колония злокачественных клеток внезапно захватила организм крепкой здоровой женщины и убила его после восьми месяцев агонии и ужасающе быстрого разрушения.

Если смерть родителей — он не делал различия между двумя смертями и даже не считал их отдельными событиями — и не была единственным истоком его жизненной философии, то, несомненно, подготовила для нее почву. Ему исполнилось четырнадцать, и он принял потерю без особой скорби, — возможно, потому, что к тому времени уже развил в себе необычайную отрешенность. В браке его родителей не было любви, и это в той или иной степени отразилось на их чувствах к единственному ребенку. Он понимал, что многими «недостающими компонентами» обязан родителям, но никогда не держал на них за это зла. Ведь ему недоставало не только любви, но и ненависти.