Опасная игра Веры Холодной - [76]

За четыре дня до Вербного воскресенья нервное напряжение достигло наивысшего предела и привело к неприятной сцене. Вере незачем было приезжать в ателье, но она не могла усидеть дома. На Житной волнение немного стихало, к тому же можно было чем-то отвлечься, поболтать с кем-нибудь, понаблюдать за съемками. В тот день ее вздумал «успокоить» Мусинский, которого Вера уже при знакомстве зачислила в неприятные люди и старалась избегать.

— Волнуетесь? — осклабился он, встретив Холодную в Большом павильоне. — Вижу, что волнуетесь, на вас совсем лица нет. А зачем волноваться? Народишко за время поста оголодал до развлечений настолько, что сожрет все, что ему ни подсунули бы!

— Сожрет?! — гарпией взвилась Вера. — Все, что ему не подсунули бы?! Да как вы смеете?! Да вы…

Замявшись с выбором подходящего слова, Вера вдруг, неожиданно для самой себя, произнесла такие слова, за которые положено составлять протокол. Чардынин и Гончаров, обсуждавшие поблизости какую-то сцену с отражением героини в трех зеркалах, замерли с раскрытыми ртами, а Мусинский побагровел и попытался сказать что-то в ответ, но изо рта его вырвалось невнятное мычание. Поняв, что именно она сказала, Вера едва не упала в обморок со стыда. Положение спасла Амалия Густавовна, вышедшая из-за декораций с вечным своим саквояжем. Громко шикнув на Мусинского, она подхватила Веру под руку и повела к себе. «Это вы еще не слышали, Верочка, какие коленца загибает Александр Алексеевич, когда бывает не в духе, — успокаивающе ворковала она. — В кинематографе вообще принято не стесняться крепких выражений. Надо же хоть чем-то компенсировать немоту экрана…»

Колокольный звон в эту Пасху был особым. «Дрянь! Дрянь!» — слышалось Вере в колокольном перезвоне вместо привычного «динь-дон». Приехав с Владимиром в гости к матери и сестрам, Вера со всей решимостью, на которую только была способна, заявила, что смотреть картины со своим участием она хочет в одиночестве. Можно считать это причудой, придурью, выдуманной приметой или как-то еще, но она своего мнения не изменит. Владимир начал было говорить, что ходить по увеселительным местам одной неприлично и что он всего лишь хочет разделить радость, но Вера напомнила, что ей подобное «неприличное поведение» не в диковинку, а про радость сказала, что сначала надо убедиться в том, что она есть, и уже потом пытаться ее разделить. Ничего, все поняли и больше не приставали, только сестра Соня надулась и показала Вере язык, потому как явно рассчитывала поехать в «Художественный» на автомобиле. Заметив это, Вера попросила мужа покатать ее с сестрами сегодня по праздничной Москве, и мир был восстановлен.

В Светлый понедельник Вера, снедаемая нетерпением, проснулась ни свет ни заря. Сначала пробовала лежать с закрытыми глазами, надеясь, что сон еще вернется к ней, затем тихо, чтобы не разбудить Владимира, встала, накинула шелковый халат и на цыпочках прокралась в гостиную, где долго (и безуспешно) пыталась занять себя чтением. Долгий завтрак, долгие сборы, долгие проводы мужа, который дважды возвращался домой — то портфель забыл, то журнал, который должен был отдать кому-то в своем Автомобильном обществе… Но вот наконец-то настало время выходить. Сердце тревожно замерло, ноги отказывались повиноваться, хотелось скорее уйти и в то же время хотелось остаться дома. Но Вера взяла себя в руки, вышла на улицу и остановила извозчика. Пока ехала до Арбатской площади, успела попасть под влияние царившей вокруг праздничной атмосферы и немного успокоилась, настроившись на философский лад — будь что будет. Но что-то в глубине души подсказывало, что все будет хорошо.

Возле «Художественного» Вера не увидела возмущенных толп зрителей, требующих возврата денег за билеты. Люди толпились только у касс, но не стоило этому радоваться. Неприятный человек Мусинский (господи, до сих пор стыдно вспомнить, что она ему тогда сказала!) был прав — люди и впрямь соскучились до зрелищ и увеселений. Купив билет, Вера подошла к афишам и долго любовалась (иначе и не скажешь) на свою фамилию. Осмелев настолько, чтобы захотелось озорничать, она спросила у стоявшей рядом пожилой пары, не знают ли они, кто такая Вера Холодная.

— Как же! — удивилась дама. — Это известная киевская актриса, ученица самого Давыдова!

— Машенька, ты путаешь, то — Вера Юренева, — вмешался ее осанистый спутник. — Помнишь, мы видели ее в «Кукольном доме».

— Ничего я не путаю! — возразила дама. — Я прекрасно помню Юреневу, только она же не единственная актриса в Киеве!

«Теперь я просто обязана стать известной киевской актрисой!» — подумала Вера, отходя от афиш.

«Жизнь в смерти» шла номером вторым. Первой была хроника. Как и положено в праздник — из жизни императорской семьи. Веру хроника не интересовала совершенно. Она разглядывала сидящих в зале зрителей и пыталась угадать, как они отреагируют на картину с ее участием. Ох, хоть бы вот так и смотрели бы, благодушно, время от времени обмениваясь замечаниями. Только не свистели бы и не топали ногами.

В сумочке, вложенный в тот самый блокнот, лежал билет, который Вера решила сохранить на память в любом случае. Грустная память — это тоже память.