Опальные - [34]

— Да обложить их немешкатно у Четырех Бугров.

— Гм… — промычал Прозоровский и втянул в себя оттопырившуюся нижнюю губу.

— А что же ты сам против сего имеешь? Старик махнул рукой.

— Я немотствую! Войско и суда ведь в твоем ведении, так и верши в свою голову.

— Ах Ты, Господи! — послышался тут около них глубокий вздох.

Оба обернулись: вздыхал, оказалось, стоявший тут же Илюша.

— Ты-то о чем? — спросил его Прозоровский и, подняв рукой его подбородок, заглянул ему в глаза с отеческой улыбкой. — Вот погоди, как господин капитан сойдет на берег, так возьмет тебя, может, с собой.

— Да я теперь не об том… — прошептал Илюша.

— О чем же?

— Коли казаков обложат на их острове, так когда-то еще я узнаю про моего брата!

— Долго это теперь не протянется, — заметил Львов. — Сила солому ломит.

— Ну, Разин-то не солома, — возразил Прозоровский, — но все же, я чай, вонмит гласу рассудка и принесет свой бунчук к нам в приказную избу. Тогда я, дружок, допрошу его, пожалуй, и насчет твоего братца-шалопута.

— Коли за делом про него не забудешь!

— И то случиться может! — печально улыбнулся опять Прозоровский. — На старости лет забывчив я стал. Так вот что: изготовься-ка сей же час. Горница у меня в доме для тебя найдется, да и самому мне с тобой не так скучно будет, княгиня-то моя с детьми в отлучке.

Надо ли говорить, что Илюша с радостью принял приглашение доброго старичка?

Глава двенадцатая СТЕНЬКА РАЗИН

План свой относительно обложения разинцев младший воевода князь Львов выполнил на другое же утро и с полным успехом. Когда он с флотилией в тридцать шесть судов, вооруженных орудиями и четырьмя тысячами стрельцов, появился перед Четырьмя Буграми, где укрепился со своей вольницей Стенька Разин, и потребовал, чтобы казаки немедленно сели на свои струги и последовали за ним к Астрахани, — бесстрашный, но вместе с тем и хитроумный казацкий атаман не стал попусту упираться, у него самого было ведь всего двадцать два струга, а войска не более шестисот человек. Выговорил он себе только одно: чтобы его приняли с должным почетом.

И вот, когда он вслед за царской флотилией приплыл к Астрахани со своими казаками, его приветствовали со всех царских судов орудийным огнем. На ответный салют казаков Львов велел палить вторично. Разин сделал то же. Тогда воеводские орудия грянули в третий раз, и с казачьих стругов отвечали третьим же залпом.

После этого царские суда двинулись в гавань, а казаки поплыли далее к Болдинскому устью Волги, где и расположились на берегу станом.

Во время троекратного обмена салютов на взморье вся набережная в гавани была, конечно, запружена народом. В числе зрителей находился и Илюша. Но как ни напрягал он зрения, различить безбородое лицо брата среди усатых разинцев на проходивших в отдалении казачьих стругах не было никакой возможности. Пришлось еще потерпеть.

Два дня спустя, когда Прозоровский с Илюшей уселись только что за обеденный стол, явился дневальный с докладом, что от атамана казацкого Степана Тимофеича прислан передовой казак, сам атаман-де пожалует через час времени.

— Не мог загодя оповестить! — проворчал воевода, который из всех благ жизни на старости лет ценил лишь одно — хорошо покушать. — Сбегай-ка, братец, в приказную палату, чтобы дьяк[10] и повытчики, да и писцы все были на своих местах.

Приказная палата находилась по соседству от воеводского двора. Поэтому дневальный через несколько минут уже вернулся обратно.

— Что там еще? — с неудовольствием обернулся к нему Прозоровский, принявшийся едва за второе блюдо.

— Смею доложить, осударь воевода: в приказной-то палате, опричь сторожа, хоть шаром покати — ни дьяка, ни повытчиков, ни писаришек.

— Да что же это такое, Господи Ты Боже мой! Ведь сказано же дьяку, что с часу на час ожидается казацкий атаман?

С трудом сдерживаемая усмешка заиграла на губах дневального.

— Сказано-то сказано…

— Ну?

— Да ведь дьяк-то того… с вечера еще, слышь, мертвую запил.

— Вот наказанье Божие! Доколе не отрезвится, от него путного не жди. Ну, а повытчики-то как отлучиться посмели?

— Старшего повытчика твоя милость сам ведь еще позавчера погостить к родным отпустил.

— Гм… я сам… Так ли?

— Так, осударь воевода: сторож сейчас только мне сказывал.

— Да отпущен-то он мной на много ли дней?

— На одни сутки.

— На одни, не более? А ушел, говоришь ты, уже позавчера?

— Позавчера, осударь.

— Так отчего его, непутящего, о сю пору еще нету на месте! — возмутился добряк-воевода и хватил даже кулаком по столу.

Гнев его, однако, был подчиненным, должно быть, не оченьтто страшен, потому что дневальный как ни в чем не бывало опять ухмыльнулся:

— У родных, знать, на погулянках той же хворью, что и дьяк, захворал.

Прозоровский в бессильном отчаянии развел руками.

— Вот и возись с этими приказными! Просто ладу с ними не стало! А младших повытчиков и писцов тоже, значит, ни души?

— Ни единого, знамое дело. Начальства нету, так чего им зевать-то? За час, почесть, до обеда еще разбежались. Теперича их и с собаками по городу не разыщешь. Да что, батюшка воевода, коли тебе дошлый писака так до зарезу уже нужен, то один-то есть на примете.

— Кто такой?