Опаленная юность - [55]

— Это ни к чему, — произнес Родин, — мы комсомольцы и всё понимаем. Можешь, батя, не беспокоиться.

Иванов смутился и хмыкнул в усы одобрительно:

— Это я так, для порядка. Знаю, что не подведете!

Борис Курганов, проходя по траншее, наткнулся на брата.

Андрей стоял, прислонившись спиной к брустверу, и смотрел вдаль.

— Ты что, не за немцем смотришь? — пошутил Борис. — Подползут и украдут тебя, герой!

— Я смотрю на Москву.

— Цел?

— Тебя не касается!

— Понятно. Сердишься? Дело твое.

Андрей промолчал, провожая брата взглядом.

«Злопамятный, чертенок! — подумал Борис. — Характер!»

В центре обороны, у развалин колокольни, его окрикнули.

— Что за черт! Ничего не видно!

— Это я!

— А, Кузя. Ишь, замаскировался…

— Тут у нас снайперская позиция оборудована, — послышался торопливый голос Чурикова.

Кто-то ухватил Бориса за руку и потащил в подвал.

— Да у вас здесь целый дот! Неплохо устроились!

— Это все Кузя…

— Не ври! Сам ведь обнаружил подвальчик. Небось подумал, что здесь батюшка мед и сало держит, а?

— Ты брось! — обиделся Чуриков. — Ты старое вспоминать не моги! Смертный бой ведем с фашистом, а я, хоть и был раньше торбохватом и домушником, теперь ша! На всю жизнь.

«А велика ли она, твоя жизнь?» — подумал Курганов и двинулся дальше.

У позиции артиллеристов его едва не застрелил полусонный часовой. Борис вяло сделал ему замечание и подошел к спящему лейтенанту:

— Как дела, Хаштария?

Ответил часовой;

— Он спит, третьи сутки на ногах. Ложитесь и вы, товарищ командир!

Только после этих слов Борис почувствовал страшную усталость.

Окунаясь в сон, Борис услышал, как рядом монотонно, словно заведенный, стонал человек: «Умм, умм, умм…»

Спать долго не пришлось. Бориса разбудил грохот начавшегося сражения.

— Вставать! Фриц лезет на штурм! — заорал во все горло Хаштария. — Батарея, к бою!

Артиллеристы бросились к пушке, и единственное орудие открыло огонь.

Курганов побежал к своим бойцам, пригибаясь под ливнем пуль.

В полночь все защитники Марфина, воспользовавшись затишьем, укрылись в глубоком полуразрушенном подвале. Слабый свет, проникавший сквозь разбитый потолок, выхватывал из мрака грязные, обросшие, изможденные лица бойцов. Красноармейцы не спали, ожидая очередной атаки. По подвалу животрепещущей искоркой пробегал разговор. Каневский рассказывал, как жилось в то далекое время, которое называли на фронте «тогда». Тогда не гремели орудия, не рушились небеса от грохота бомб, тогда не надо было умирать.

— Вот придем с войны, — проговорил Родин, — великолепная жизнь будет. Работать станем, учиться.

— И у каждого своя постель будет, — откликнулся Копалкин. — Одеяло, простыня… Вот здорово!

— Не ценили мы простых домашних вещей, — заметил Андрей. — Простая кровать, шкафчик, тумбочка, шкафчик для книг. А радио? Как хотелось бы сейчас послушать!

— Р-разговорчики! — хриплым басом прогудел Кузя. — Ах, кроватки, одеяльца, простыночки буржуазные предрассудки! Я, когда домой вернусь, только в окопе спать стану, а всю семью буду по тревоге поднимать… Как положено!

Бельский улыбнулся: мальчишки, ну что с них взять?

Политрук Светильников, добродушный, молчаливый, медлительный великан с копной льняных волос, сказал:

— Да, кончим войну — хорошо будет. Разрушенное восстановим, станем сильнее. А самое главное — мы сможем честно и открыто в глаза людям смотреть…

Светильников говорил, его слушали молча. Ника Черных отошел в сторонку и быстро рисовал, поглядывая на политрука. Андрей подошел сзади, присмотрелся: большелобый, голубоглазый Светильников получился очень похожим. Вокруг него грудились бойцы, но Ника не придал их лицам определенных черт, и Андрей никого не узнал.

— Ты думаешь, получится? — поддел Андрей дружка и тут же пожалел: — Шучу, шучу. Не сердись.

— А я и не сержусь, сеньор. Вот кончим войну — в Строгановское училище подамся. Подучимся, браток, авось и художниками станем.

Светильников замолчал. Андрей подошел ближе и, смущаясь, негромко проговорил:

— Товарищ политрук, у нас к вам просьба.

— Говори, солдат.

Подошли Бобров, Родин и Захаров. Кузя внимательно, просяще заглядывал в глаза Светильникову.

— Ну что, комсомолия? С каким делом пожаловали?

— Говори, чертяка, — толкнул Андрея Бобров, — чего жуешь резину?

— Мы просим принять нас в партию.

Бельский мучительно покраснел. «И почему я до сих пор в беспартийных хожу?» — удивленно думал он про себя.

— А сколько вам лет, друзья?

— Семнадцать, мы все одногодки, из одного класса.

— А мне восемнадцать, — с чувством собственного превосходства гордо произнес Родин, — я второгодник! Восемнадцати лет принимают?

— Хорошие вы мои пацанки, — горячо заговорил Светильников. — К сожалению, по уставу вам рановато, но я считаю — вы вполне достойны быть коммунистами.

Раздался оглушительный взрыв. Подвал пронизал снаряд. Всех разметало волной. Когда оглушенные красноармейцы, отряхиваясь, поднялись с земли, политрук Светильников уже не дышал. Большой осколок рассек ему лоб, на светлых волнистых волосах появилась кровь.

— По местам, — крикнул Борис Курганов, — атака!

— Комсомольцы, за мной! — приказал Бобров.

Красноармейцы выбегали из подвала…

Рота Курганова продолжала упорно сопротивляться. Борис Курганов, дважды раненный, в шею и руку, осколками, остался в строю и продолжал командовать. Много раз приходилось отбивать атаки противника и сходиться с ним врукопашную. Во время коротких передышек бойцы набивали патронами автоматные диски, вставляли запалы в гранаты. Когда начинался обстрел, уцелевшие укрывались в подвалы, обнаруженные под развалинами церкви.