Опаленная юность - [57]

Внезапно ему показалось, что он потерял фотографию. Испугавшись, он расстегнул карман гимнастерки, достал пачку документов, постепенно перебрал их, отделив фотоснимок, вздохнул с облегчением.

Долго смотрел Борис на карточку. Кто мог сравниться с Ириной? Были у него мимолетные увлечения, но разве те, чьи пути перекрещивались с его дорогой, могли заменить ее, единственную, любимую!

А та девочка из Ильинки, Андрюшкина приятельница, милое и наивное существо! Нет и нет!

Борис провел бурым, отмороженным пальцем по тонким полудужьям Ирининых бровей и неожиданно для самого себя прижал фотографию к потрескавшимся кровоточащим губам. К сердцу хлынуло такое тепло, стало так хорошо, что Борис закрыл глаза.

Послышавшийся невдалеке шорох — прошел сменившийся с поста часовой — заставил Курганова вздрогнуть. Оторвав фотографию от лица, он завертел головой и, покраснев, подумал, что кто-нибудь стал свидетелем его минутной слабости.

Он спрятал снимок в карман, сделав вид, что просматривает документы. Пожалуй, их и в самом деле стоило просмотреть. Борис порвал в мелкие клочья несколько писем, раскрыл офицерское удостоверение личности. Черт возьми, каким молодым он был когда-то! Новенькая форма, новенькая фуражка со звездой — солнце играет на новеньком козырьке. Борис вспомнил, что снимался во Львове месяца за три до начала войны. В сердцах он захлопнул удостоверение.

Партбилет. Маленькая красная книжечка. Здесь фотокарточка поменьше, без фуражки, да и лицо серьезнее, решительнее. Синие штемпельные отметки об уплате членских взносов. Борис отчетливо помнил — штемпелек хранился у парторга в маленьком мешочке с резинкой. Ребята-малыши в таких мешочках чернильницы носят.

Последнюю подпись парторг поставил в мае. Потом фамилии парторгов менялись одна за другой.

Долго держал он в руках партбилет, задумчиво покачивая головой.

«Какой большой номер! Много цифр. Это хорошо. Нас много».

Борис почувствовал прилив сил и встал.

К черту слюнтяйство! Нужно действовать! Нужно драться. Нужно выполнять приказ.

Глава двадцатая Приговор

Оборону строили ночью. Фашисты перегруппировались, отдыхали, непрерывно освещали местность ракетами. Белесые огоньки плавали над полем, вырывая из тьмы груды обгоревших развалин — все, что осталось от уничтоженного села.

Но развалины не были мертвы. Здесь билась жизнь. Слышалась русская речь. Над ними плавал голубоватый дымок самокруток. Рота спешно возводила укрепления. На отшибе, возле заглохшего пруда, стоял господский дом. Он рухнул еще в первый день схватки. Бойцы взвода лейтенанта Бельского обнаружили громадные каменные подвалы и теперь торопились превратить их в неприступные бастионы.

Красноармейцы работали — ворочали балки, складывали кирпичные стены, оставляя узкие прорези бойниц.

Андрей Курганов работал вместе со всеми. Любая физическая работа радовала его, он улыбался, веселел. Временами ему казалось, что он на школьном воскреснике: рядом размеренно махал ломом Панов, тяжело переводил дыхание Черных.

— Круто приходится, художник? — спрашивал Панов. — Помочь?

— Обойдусь, — односложно отвечал Ника.

До сих пор он относился к Панову с плохо скрытой злобой, с презрением. Военные тяготы не заставили его пересмотреть свое отношение к Панову, и, хотя Ника продолжал считать Андрея лучшим другом, никакие просьбы Курганова, который к тому времени очень сдружился с Вовкой, не помогли сменить гнев на милость.

Ника сильно похудел, его длинные, прямые вихры выбивались из-под ушанки, и, хотя вся рота ходила стриженой, Черных ухитрился сохранить шевелюру.

— Работник искусства, — насмешливо говорил Борис Курганов. — Разве художник обязательно должен быть долгогривым?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант.

— Так в чем же дело? — Борис огляделся. — Брось к чертям субординацию.

— Никак нет, — мерцал хитрющими глазками Черных. — Боюсь — мозги застынут, а это отразится на моем творчестве.

Борис посмеялся, махнул рукой.

Некоторое время работали молча. Прилетело несколько мин — все повалились на землю. Когда поднялись, Андрей весело засмеялся:

— Ника! Вся физиономия в грязи.

В предрассветном тумане Черных выглядел каким-то фантастическим дьяволом.

— Это грим, — серьезно ответил Черных.

Рассвело. Командир роты, пригибаясь, пошел по обороне. У развалин каменной конюшни он встретил лейтенанта Бельского и вместе с ним осмотрел пулеметную позицию.

У пулемета сидел на корточках Каневский и тряпкой счищал со ствола налипшую грязь. Рядом благодушно покуривал Тютин, сжимая в руке колоссальную козью ножку.

— Немца не провороните?

— Ни в жизнь, товарищ командир! У нас наблюдатель выставлен.

Только теперь Курганов увидел Панова.

«Почему он здесь? — мельком подумал Борис. — Не иначе, с Андрюшкой поссорился. И что за класс такой недружный. — Он хотел спросить Панова об этом, но постеснялся. — Подумает, что вмешиваюсь в их дела».

Курганов кивнул пулеметчикам и, сопровождаемый молчаливым лейтенантом, пошел дальше.

— Не нравится мне наша позиция, — вздохнул Борис.

Бельский помолчал, негромко ответил:

— Мне тоже.

Оба посмотрели друг на друга. Борис улыбнулся:

— А защищать мы ее будем до последнего.