Опаленная юность - [32]

К рассвету боль утихла, и Андрей заснул. Разбудили его веселые голоса. В палату пришли девушки-санитарки, помогли раненым умыться, одеться. Бойкая девчушка подошла к койке Андрея:

— Умоемся, молодой человек?

— Спасибо, — Андрей слегка порозовел. — Отвернитесь, пожалуйста, я оденусь.

Теплые пухлые ладошки быстро вымыли Андрею здоровую руку, влажным полотенцем вытерли лицо.

— Ох, у вас глазок повредило? — щебетала санитарка. — Ну ничего, заживет.

Окончив умывание, девушки выпорхнули из палаты. Андрей осмотрелся, увидел соседей — толстого артиллерийского бородача-командира, давешнего матроса с осколком, молчаливого пехотного капитана с перевязанной головой… А в дальнем углу на койке неподвижно лежала большая, сплошь обмотанная бинтами, кукла. Бинт скрывал все лицо лежавшего навзничь, открывая только узкую полоску запекшихся губ. Рядом на спинке стула висела старенькая гимнастерка с тремя кубиками на петлицах и свежим снежно-белым подворотничком. Над левым карманом — орден Боевого Красного Знамени.

— Пехотинец! — шепнул Андрею матрос. — Пуля колено пробила, контужен, не говорит. Вдобавок обгорел весь, словом, досталось бедняге, хватил горячего до слез.

— Поправится, — звучно сказал кавалерист и достал костяную расческу, причесался. — А как тут с питанием, а?

— Ничего, браток! Жить можно, хотя тебе, судя по комплекции, маловато покажется.

— Угадал. В самую точку. Поесть я люблю. До войны после получки, бывало, сотняшку спрячешь от жены под корочку паспорта — и в шашлычную. По-царски, скажем, шашлычок, а? Что вы на это скажете?

— Если добавить сто пятьдесят с прицепом — дело стоящее!

— Вот-вот. И пивца холодненького.

— Вы абсолютно правы! — В палату стремительно вошел молодой прилизанный лейтенант с подстриженными бачками, в щегольском обмундировании и в начищенных до блеска сапогах со шпорами. — Позвольте представиться: ваш сожитель, обитатель сей юдоли скорби и печали, Михаил Сорокин. Слабый пол предпочитает называть меня Мишелем. Не возражаю. Так о пиве говорите? Отменная вещь! Я сам обожаю витамин «Ц»…

— Не слыхали такого.

— Яй-це, масли-це, вин-це, пив-це… — Лейтенант Сорокин весело засмеялся, показывая великолепные зубы.

Молчаливый капитан сверкнул глазами, матрос улыбнулся, кавалерист вздохнул.

— Мишель!

Сорокин поспешно поднялся с койки, впился взглядом в смуглого бойца. Бинт скрывал лицо раненого, но, всмотревшись, лейтенант узнал Курганова.

— Андрюшка! Боже мой, поистине мир тесен! Дай тебя обниму, родной мой ильинец.

— Земляка встретил? — спросил матрос и, не дожидаясь ответа, рассудительно заметил: — Это бывает. Даже в теперешнее смутное время.

Андрей с интересом приглядывался к Мишелю. Перед самой войной Сорокины продали свой маленький домик и уехали из Ильинского в Гжель. С тех пор Андрей не встречал Мишеля.

Они отошли в угол и долго разговаривали. Мишель расспрашивал о знакомых ребятах. Узнав о том, что Вовка Панов эвакуировался, Сорокин с завистью цокнул языком:

— Ловкач!

Андрей говорил о других ребятах, Сорокин странно улыбался, думая о чем-то своем. Неожиданно он спросил:

— Слушай, а где Лара?

Вопрос поразил Андрея. Он знал, что Сорокин иронически относился к ребятам и девчатам из их компании, не принимал их всерьез — он был намного их старше.

— Не знаешь? — наморщил лоб Сорокин. — Жаль. Хорошая девчонка. Красивая, умная…

В полдень принесли газеты. Старенький подслеповатый майор, комиссар госпиталя, сугубо штатский человек, только что надевший военную форму, прочитал сводку.

Сорокин, лежа, небрежно пощипывал струны гитары.

«…После ожесточенных боев наши войска под напором превосходящих сил противника…» — медленно, монотонно читал майор, и в такт его старческому, хрипловатому голосу печально, как ветер в трубе, гудели струны.

Андрей быстро поправлялся. Веко зарубцевалось, с руки сняли швы.

Прогрессируешь, чучмек! — покровительственно говорил доктор. — Скоро будешь здоров.

Гомельский, частенько заглядывал в палату, подробно расспрашивал артиллериста о его ноге, Андрея — о руке, потом подходил к молчаливому капитану. Андрей заметил, что веселый, грубоватый врач всегда разговаривал с капитаном почтительно, никогда не называл его непонятным словом «чучмек», хотя это смешное слово доктор пристегивал ко всем, кого только знал, не считаясь ни с возрастом, ни со званием собеседника.

Григорий Исаевич, дорогуша, у меня сегодня отчаянно болит голова! — томным, расслабленным голосом говорил Сорокин. — Проклятая контузия!

Не обращая внимания на лейтенанта, Гомельский шел к последней койке, садился рядом со сплошь забинтованным раненым, осторожно брал в обе руки его забинтованную кисть и долго, нежно гладил по пожелтевшей, в подтеках марле. Посидев так с полчаса, доктор уходил.

Андрей присматривался к Сорокину. Красивый, нагловатый лейтенант по-прежнему поражал Андрея своим отношением к окружающему. Сорокин обо всем говорил с плохо скрываемым чувством собственного превосходства, с одинаковым равнодушием и презрением отзывался о людях. Как-то вечером, прохаживаясь по коридору, Сорокин говорил:

— Все у нас не то! Взять, к примеру, нашу палату. Ну, мы с тобой не в счет: ты — юнец, я… — Сорокин чуть замялся, — человек европейского склада ума. А остальные? Пушкарь с дворницкой бородкой — какой-нибудь колхозный счетоводишко-агрономишко. Лаптем щи хлебает. Ты слышал, как он храпит? Храп — первый признак неинтеллигентное. Морячок — рвань портовая, до войны, наверно, босяком был или грузчиком… Тот забинтованный герой мне неизвестен. Он не разговаривает, но своими стонами с ума сводит. Не могут врачи изолировать его — свинство!