Опаленная юность - [31]

— Ух-ху-ху-у!

Страх сжал сердце. Андрей взглянул наверх и облегченно вздохнул — толстый взъерошенный филин, беспокойно мерцая круглыми фонариками глаз, тревожно когтил мохнатыми лапами поломанный сук.

— Черт паршивый! — перевел дух Андрей. — Как напугал!..

В былое время он поймал бы лесного хищника и привез домой. Андрей очень любил всяческую живность. Дом всегда был полон собак и кошек, постоянно приносивших лающее и мяукающее потомство. По комнате прыгали ручные белки, в клетках под потолком заливались желтые и зеленые кенари. Чердак был отдан в полновластное владение голубям.

Утробный бас тяжелого орудия рассеял воспоминания. Под утро Андрей выбился из сил и, миновав разбитый, сгоревший танк, тяжело опустился на заснеженный бугор. Склонив голову, он сидел, сгорбившись, уткнувшись лицом в колени.

Холод привел его в чувство. Вставало солнце. Очень хотелось есть. Андрей машинально сунул руку в карман шинели и вдруг вытащил сверток… Бутерброд с маслом и колбасой. Он не верил своим глазам. Откуда это? Не раздумывая, он откусил большой кусок и торопливо стал есть.

Несколько крошек упало на снег. Андрей нагнулся, чтобы поднять их, и отшатнулся: из снега к нему тянулась заледеневшая сизая рука.

— Мертвец!.. Андрей, клацнув зубами, вскочил и с ужасом увидел, что сидел рядом с убитым фашистом.

Впрочем, он сейчас же забыл об этом. Одна мысль не да-вала покоя: откуда хлеб? Неужели немецкий офицер?

…Поздно ночью полковые саперы, минируя передовую, заметили человека, который, извиваясь, медленно полз к линии советской обороны. Когда саперы привели его в землянку, они увидели, что по лицу бойца, смешавшись с грязью и кровью, текут слезы.

Москвы Андрей не видел. Той же ночью его перевезли в закрытой санитарной машине в госпиталь. Всю дорогу он спал, не просыпаясь даже, когда машина подпрыгивала на выбоинах.

Наконец машина остановилась, и Андрея вместе с другими ранеными отправили в моечную. Пожилой санитар помог ему раздеться, закутал простреленную руку клеенчатым полотенцем, положил защитную непромокаемую повязку на глаз.

— Теперь ступай мыться, сынок!

Невиданное блаженство — теплый молочный пар, горячая вода, нагретые скамьи-лежанки. Андрей в полусне опустился на лавку; чьи-то проворные быстрые руки ловко отмыли фронтовую грязь, осторожно вымыли голову, подержали под душем, досуха вытерли вафельным полотенцем. Только в предбаннике Андрей обнаружил, что мыли его две молоденькие женщины. Выхватив у них белье, он стремглав бросился в дальний угол. От стыда был готов залезть под широкий кожаный диван, перекочевавший в госпитальную баню из какого-нибудь профессорского кабинета.

— Не стесняйся, паренек! — смеялись женщины. — Мы ведь медики…

Андрей надел белье и, дожидаясь, пока принесут из пожарки обмундирование, лег на диван. Вскоре санитар разбудил его, помог одеться и повел к врачу. В перевязочной медсестра заполнила историю болезни. Доктор, высоченный, худой как палка, нескладный, посмотрел на Андрея, склонив набок голову. Показалось, что голова у доктора непрочно сидит на тонкой шее и вот-вот отвалится. Это было так смешно, что Андрей не удержался и фыркнул. У доктора углом переломилась черная бровь.

— Ты чего смеешься, чучмек?

— Простите, — покраснел Андрей, — случай вспомнил…

— Тэк-с. А ну, показывай физию. Что с глазом? Осколок? Угу-м… Счастлив ты, чучмек!

— Меня зовут Андрей.

— Счастливый ты, чучмек Андрей! Рассекло тебе веко, а глазное яблоко цело. Зашьем, будешь глядеть в оба. А ну-ка, потерпи, чучмек. Где живешь? Под Москвой? Чудесно, ты почти дома. Жена, дети есть?

— Что вы, мне семнадцать лет! — залился краской Андрей. — Ой, ой…

— Терпи, терпи, ты что, девчонка или красноармеец?

— Больно, доктор.

— Чепуха! Я тут у одного морячка три часа в животе копался, а он мне все время анекдоты травил… Повязку! — буркнул доктор. — Готово твое веко, чучмек. А ты пищал… Нехорошо! Давай теперь твое крылышко посмотрим. Угу-м… Дырочка, дырочка… Тэк-с. Кость цела, чучмек, поздравляю…

Доктор длинными гибкими пальцами осторожно ощупывал руку Андрея.

— Мускуленки у тебя есть, молодец!

Ударила острая боль, Андрей вздрогнул.

— Ага! — обрадованно закричал доктор. — Вот она, голубушка!

— Кто?

— А вот кто! — Доктор сделал неуловимое движение ланцетом и положил на тумбочку звякнувший о стекло кусок металла.

— Из автомата фриц тебя угостил. Возьми на память.

Рука сильно заболела. Перехватив дыхание, Андрей старался сдержать стон. Доктор посмотрел на светло-желтую сукровицу, сочащуюся из ранок, и твердым голосом скомандовал:

— Анна Евгеньевна, Лидуша, приготовьтесь!

— У нас все готово, Григорий Исаевич.

— В таком случае — на стол.

Побледневшего Андрея повели в операционную.

Весь день после операции Андрей спал глубоким сном, лежа на спине, прижав к груди закутанную марлей руку. Ночью боль заставила проснуться. С каждым часом рука ныла все сильнее, наливалась горячей пульсирующей кровью, пылала, охваченная пламенем.

Андрей вышел из палаты, долго мерил длинный узкий, словно кишка, коридор. Тускло горела синим огнем небольшая лампочка. У стола дремала дежурная санитарка, поодаль, у огромного венецианского окна, за портьерой, угадывались очертания двух фигур. Неслышно шлепая войлочными туфлями, Андрей несколько раз прошел мимо них, на мгновение остановился, и ему послышался звук поцелуя. Андрей усмехнулся. Жизнь брала свое даже здесь, в госпитале, среди крови, страданий и смерти…