Онтология взрыва - [8]

Континуум

Поле Фарадея-Максвелла заполнило промежутки между корпускулами Ньютона. Позже де Бройль вообще убрал границы у вещей. А Шредингер вместо вещества предложил плотность его вероятности. В сущности, не мировые войны, не Энола Гей, не Сахаров и не Чернобыль взорвали мир. Это сделали пифагорействующие Мах, Минковский, Эйнштейн, Гейзенберг, Шредингер и др. "Метафизика есть видение природы вещей (например, вселенная Фарадея как поле силовых векторов)" - пишет Джозеф Агасси в очерке "Природа научных проблем и их метафизические корни". Это - очень короткое определение метафизики, но очень емкое и точное по сути. Оно объединяет физику и метафизику в одно тело. Метафизика - не более, чем физика: это справедливо для континуумального видения вещей, так как в нем эти понятия ничем друг от друга не отделены.

Континуум - это тоже способ видения вещей. Первоначально математический, но в конечном счете - и метафизический. То есть, на каком-то уровне глубины умозрения континуум, физика и метафизика совпадают. Континуум - это настоящий (real) математический макет Единого, этого старого метафизического бога.

Континуум - это сплошное, неразрывное бытие, причем бытие связей едва ли не в первую очередь*.

* В сущности, именно связей, и более того, единственно связей.

Континуум - это субстанциальная однородность каждой его точки, это неразрывное месиво нашей жизни. Мир, состоящий из связей, становится общим для всех, кто так или иначе вовлечен в него. Поэтому континууму как онтологическому образованию не грозит мировая изоляция субъекта, эта неустранимая проблема последовательного классического субъективизма.

Общий - это не то же самое, что объективный. Поэтому по крайней мере в своем определительном основании континуум не нагружен проблемой абсолютной значимости, этим бичом классического объективизма. Континуум как реальное онтологическое образование впервые появился в эйнштейновской теории относительности. Именно с его помощью Эйнштейн перевел пространство из области идеально-геометрической в область вещественно-геометрическую. При этом его пространство потеряло состояние пустоты. А идея пифагорейцев о том, что мир целиком составлен из математической гармонии, приобрела вещественность. Прививка миру этой идеи древнегреческого эзотерического клана, кажется, удалась, но лишь на уровне частных применений релятивистской и квантовой механик, что, конечно, трудно перепутать со способом мышления. Потому что 99 процентов всех остальных вопросов решаются нынче старым, доконтинуумальным мышлением.

Рациональность

Все сколько-нибудь значимые перемены в мире социальности сводятся к изменениям способа мышления, то есть способа рационального видения мира. 19-й век, век расцвета свободной конкуренции, зародил подозрения, что, возможно, витальная необходимость принципа первородства отпала и следует признать все права на существование не только для одного способа задавать вопросы и отвечать на них. Впервые отняв монополию на истину власти у своих королей, Европа продолжила процесс тотальной либерализации по отношению к истине, когда проявила интерес к Шопенгауэру и позитивизму. Шопенгауэр задавал вопросы не так, как Гегель и Кант, и это казалось дикостью поначалу, так же, как впоследствии геометрия Лобачевского, импрессионизм, музыка Дебюсси, релятивизм Эйнштейна и "безумные" идеи квантовой физики.

Почему мы сегодня задаем вопросы не такие, какие задавали 200, 100, 30 и 10 лет назад - это только косвенно относится к вопросу об образе миропонимания, потому что количество знания арифметически растет, и, поднимаясь выше, мы видим новые вопросы. Но почему мы сегодня задаем их не так, как раньше и как-то не так на них отвечаем - это уже то, что определяет суть нашей рациональности.

Почему мы сегодня не довольствуемся теми ответами, которые вполне успокаивали дотошность наших предшественников по контактам с миром? Почему исчезают и появляются понятия, а безотказный вчера ответ "Потому что так устроен мир (человек)" сегодня не принимается или вызывает скуку? Почему 2 столетия назад гегелевская метафизика навсегда решала все вопросы, а сегодня, в силу еще свежей в памяти марксистской дрессировки прибегая к диалектическим образам, мы предварительно просим нас за это извинить?

Почему изменяются стандарты доказательности? Почему вопрос о них возник в зрелой математике конца 19-го века? Почему работы Ван Гога ничего не стоили при его жизни? Почему новая идея побеждает тогда, когда умирают ее противники*?

*Формула М. Планка.

Почему меняются вкусы и моды, а ценности одного поколения отторгаются другим?

Это слишком витально значимые вопросы, чтобы отказаться от попытки их взломать. Ключевая идея, которая дает шанс сделать это, понятно, должна находиться в области, которая объединяет их - в области мышления. 20-й век, отважившись на структурную атаку мышления, эту ключевую идею нащупал в понятии рациональности. В сущности, трудно отыскать более естественную идею для того поликультурного и мультирационального мира, который широко раскрытыми глазами удалось рассмотреть только что прошедшему веку впервые после того, как этот образ мелькнул перед изумленным детским взглядом средневековых гуманистов. Кажется, 20-й век пошел даже дальше: он создал культуру децентризма - культуру полирационального мышления.