Они придут завтра - [9]

— Не падайте духом, товарищи… Крепитесь… Не долго им осталось зверствовать.

Что-то она, Таня, жена с ребятами одна без него делает теперь в Охотске? Жива или умерла с голоду?

Вспомнил, как своими ботинищами в обмотках чуть было сам не отпихнул от себя свое счастье. Такая женщина — богатырша! В вагоне присесть негде, а она лезет.

— Тебе говорят, нету места… — прикрикнул Вольдемар, замахиваясь ногой, а у самого сердце так и екнуло. Какое хорошее, круглое, разрумянившееся лицо. В самое сердце ранили его светло-зеленые глаза. Осадила она Вольдемара, легонько эдак отпихнула и втиснулась в вагон.

— Ишь ты, какой аника-воин нашелся. Места нет…

Ему бы свести все на шутку, да на языке словно гиря повисла. А солдаты уже сдвинулись поплотнее и освободили для нее место. Балагуры навострили языки. Тут и Вольдемар подсел бочком, надо бы извиниться, а он сразу — кто ты, куда едешь да откуда?

— Солдатка я. Вдова. Мужа в шестнадцатом убили. Служил в шестой роте лейб-гвардии Преображенского полка. Вот вроде тебя, такой же… здоровый был, а только на меня никогда сапожищами не замахивался.

Бертин покраснел, уж лучше бы она ударила его, чем так попрекнула.

— После Японской войны из Витебской губернии переехали мы под Никольск-Уссурийск. Крестьянствовали. А теперь, как вас, мужиков, позабрали всех на войну, кочегаром на паровозе работаю.

Поезд медленно продвигался к Благовещенску. Значит — вдова. Вот оно, счастье-то. «Не упустить бы. Как же открыться ей, чтобы не обиделась, а поняла, мол, всерьез это. Слово толковое стоит целкового, да где его взять. Ласковое слово не только человека, а и кость ломит, оно что весенний день. Да как подобрать такое слово? По-солдатски, дрогнувшим голосом, рубанул сплеча, признался:

— Нравишься ты мне, Татьяна Лукьяновна… Выходи за меня, будь моей женой…

— Вот это жених! Да как я с тобой буду горе мыкать, коли ты с первого знакомства ботинищем чуть не убил меня!

Экая на язык! Поджал губы, отошел.

— Да ты, Вольдемар, уж не жениться ли надумал?

— Взял бы… Мне как раз такая жена и нужна.

Видимо, и солдатка почувствовала, мужик-то не на шутку призадумался. Тихонько расспрашивает попутчиков, не знают ли, что за человек такой. И все словно сговорились, одно твердят — серьезный мужчина, не пьет, не курит…

С нетерпением ждал ее приезда в Охотск. Из Благовещенска она должна была прибыть на шхуне Елизарова. Скупой и жадный судовладелец не захотел тратиться на лоцмана, и шхуну никто не встретил, чтобы провести в бухту. А тут шторм поднялся. Руль сорвало. Утлое суденышко скрипело и трещало. Людей загнали в трюм, и они там в смертной тревоге два дня ждали, когда разбушевавшееся море или проглотит их, или разобьет о камни. А у Тани на руках дитя пятимесячное.

Лишь на третьи сутки на море установилась мертвая зыбь. Измученные пассажиры вышли на палубу и снова увидели далекие огни Охотска, Вольдемар на лодке добрался до шхуны и снял с нее жену с ребенком. Недолго они в счастье и согласии пожили на прииске. Бертин заболел цингой и выехал в Охотск подлечиться. Вот и подлечился…

И кто только выбрал это место для Охотска, кто разбросал его так на Тугузской кошке — неширокой косе. Домишки зажаты между рекой Кухтуем и морем, беспокойным в часы большого прилива и отлива. Деревянные строения, покрытые корой лиственницы, с тревогой заглядывают подслеповатыми окнами в морские просторы, откуда плывут и плывут к берегу японские суда. Особенно зачастили они сюда после русско-японской войны, когда Николай II уступил японским концессиям самые рыбные «квадраты» Охотского моря. Ловят японцы рыбу, а не упускают случая сунуть свой нос и запустить загребущие руки и в золотое дело.

Купчихе Анне Бушуевой и другим русским скупщикам японцы — поперек горла. Обидно, когда и меха и золото мимо уплывают черт те знает к кому. Однако, когда царя расстреляли, а Совдепы национализировали прииски промышленников Кольцова и Фогельмана, вся эта свора тунеядцев неожиданно воспылала нежностью к чужеземцам и взирала на японцев, как на единственных своих спасителей. В случае чего было куда бежать.

Какая сложная обстановка! Москва в огненном кольце. Колчака из Омска прогнали и расстреляли в Иркутске, а больше сил у Ленина, видимо, не хватило, чтобы отбиваться и на Западе, и на Юге, и на Севере, и одновременно нанести смертельный удар по врагу на Дальнем Востоке. Образовалась дальневосточная республика. Вроде бы и Советская власть, а вроде и учредилка. Поступила строжайшая ленинская директива — японцев не задирать, повода им расширять интервенцию не давать.

До Москвы далеко, а бронированный кулак Японии и Америки — вот он, совсем рядом. Ожили беляки. Вся нечисть повылезла из щелей. Их кормят, одевают и обувают, им дают оружие и боеприпасы, пусть только бьют большевиков.

Старатели Охотска наотрез отказались сдавать золото колчаковцам и поделили его между собой, припрятав до поры до времени. Так прошел весь 1918 и половина 1919 года.

И вдруг приказ — рабочим и старателям сдать оружие. Собрание было бурным. Протокол вел Вольдемар. Все в один голос заявили — оружие не сдавать. Без ружья человек у золота, что жареная куропатка перед пастью волка. Надеялись, что белякам теперь не до Охотска, да просчитались. Кто бы мог предположить, что всего в пяти километрах от японской концессии пристанет русская шхуна «Михаил» с карательным отрядом из 150 уссурийских казаков и 20 сербов во главе с полковником Широких. Высадились по-воровски и на город напали по-бандитски, ночью. А вел их Федор, офицер царской армии, сын купчихи Бушуевой.