Они были не одни - [14]

И опять крестьяне переглянулись. Прав дядя Коровеш. Больше чем шестьдесят, в крайнем случае семьдесят, наполеонов они заплатить не могут, — взять неоткуда.

— Ну, а если он не согласится, — что нам тогда делать? — со страхом в голосе спросил Гьерг.

— Что нам тогда делать? — как эхо, повторил один из стариков.

Воцарилось молчание. Все напряженно думали, но никто не находил пути к спасению. Один сосредоточенно курил, другой вытряхивал из опингов песок, но все молчали.

А между тем на вертелах поджаривалось мясо, распространяя вокруг приятный, возбуждающий аппетит запах. Тихо шелестела густая листва шелковиц. Вокруг огня, облизывая пальцы, увивался косноязычный Ламе Плешивый. Рако Ферра в сотый раз осматривал разостланные на траве веленджэ и следил за тем, как Стати и Шойле жарят баранов. Время от времени он бросал нетерпеливые взгляды на дорогу.

У Гьики было тяжко на душе: все эти люди боялись высказать правду. И тогда он поднялся с места и заговорил, сначала сдержанно, а потом дал волю своему гневу:

— Меня удивляет, что мы напрасно тратим время на бесполезные разговоры. Дядя Коровеш подсчитал и убедительно нам всем доказал, что дань бею не должна превышать шестидесяти наполеонов. Это всем ясно как дважды два четыре. И неправду говорит бей, будто в нынешнем году хороший урожай. Пусть он пройдется по полям и посмотрит на сгоревшую пшеницу. Но допустим даже, что урожай прекрасный. Много ли из него придется на нашу долю? Ведь бей требует с нас не только деньги! Из нашего урожая возьмут арманджилек[13], десятину, а то, что останется, поделят пополам: половину получит бей, половину — мы. Вот об этом и надо говорить. И мы должны заявить бею в лицо: «Нет у нас денег! Мы должны тебе об этом сказать открыто!» Должны кричать! Должны вопить! Кто, как не мы сами, может помочь нашему горю? Довольно рабской работы на бея! Ведь мы уподобились не только рабам, но и бессловесным скотам! Нас, как волов, запрягают в ярмо тяжкого труда, у нас вырывают изо рта последний кусок, бесчестят нас, не переставая, высасывают из нас кровь, а мы на это только говорим: «Слушаюсь, бей! Твоя воля будет исполнена, бей!» Он обирает нас, попирает ногами, а мы пресмыкаемся перед ним; и некому на все это жаловаться!.. В правительстве такие же разбойники, как и наш бей. Мы видели, как они поступили с несчастными горичанами: именем закона несколько сотен людей выбросили из домов, прогнали с земли, которую они испокон веку обрабатывали, орошая своим потом и кровью, и все это — чтобы угодить какому-то бею! Разве это правительство? Разве это закон? И правительство и закон поставлены на службу беям! Разбойники защищают разбойников, а не таких честных бедняков, как мы! И поэтому нечего нам ждать спасения ни от правительства, ни от самого бога. Свои права мы должны защищать своими руками, своим потом, своей кровью. Довольно мы пресмыкались перед беем! Пора сказать ему прямо: «Бей, денег у нас нет, золота у нас не водится… Поступай с нами, как хочешь. Хуже того, как нам живется, быть не может».

Крестьяне слушали Гьику, опустив головы. Кто почесывался, кто пожимал плечами, кто беззвучно шевелил губами, а многие пугливо озирались по сторонам. Но все как-то изменились в лице, побледнели. Слова Гьики были подобны разорвавшейся бомбе, слишком дерзкие слова! И только кое-кто из молодежи одобрительно кивал: «Хорошо он говорит, правильно!..»

Отец Гьики Ндреко, нервно покусывая усы и вытряхивая трубку, ворчал:

— Погубит нас этот дуралей!

Дядя Коровеш, куря сигарету за сигаретой, с тревогой в голосе сказал:

— Говорит-то он верно, но уж слишком горяч. Еще когда мы с ним возвращались из Каменицы, с пастушьего стана, я ему все твердил: «Стену лбом не прошибешь!»

Рако Ферра, державшийся в отдалении, внимательно прислушивался к словам Гьики.

Когда Гьика кончил, все долго молчали. Кое-кто из крестьян искоса на него поглядывал, а были и такие, что даже не смели и головы поднять. Спору нет — хорошо сказал, но хватил через край. Слыханное ли это дело — так говорить о бее, о правительстве?

И только двое молодых крестьян — Петри, сын Зарче, и Ндони, сын Коровеша, — подошли к Гьике и тихо ему сказали:

— Молодец, Гьика, так вот и скажи самому бею!

В груди у Гьики клокотал вулкан. Слова его прогремели, как раскаты грома. Лицо его раскраснелось, глаза сверкали, учащенно билось сердце. В руке Гьика сжимал рукоятку топора, словно это был револьвер, из которого он готов выстрелить. Сегодня впервые он нашел в себе мужество так, начистоту, заговорить с крестьянами. Впервые он почувствовал в себе такую уверенность, и, пока говорил, ему казалось, что Али и другие товарищи из Корчи стоят здесь, у него за спиной, и подбадривают его.

— На кой черт мы слушаем молокососов! — громко сказал старый Ндреко. И, подойдя к сыну, гневно набросился на него:

— Не суй нос, куда не следует! Не наше дело наводить порядки в селе! Дурак!

— Иногда и молокососов не мешает выслушать, и не всегда можно уладить дело по-хорошему да по-мирному, — вставил смуглый крестьянин и осторожно огляделся по сторонам.

— Вот-вот, говоришь, нельзя по-мирному? Тогда с нами и получится так, как было с горичанами. Беды не оберемся, — возразил ему дядя Постол.