Покончив, он с минуту сидел неподвижно. Казалось, он впал в растерянность, слишком быстро окончив дело, которое так спешил выполнить, и теперь ожидал новых указаний, чтобы знать, как быть дальше. Гул гудков прекратился. На какой-то миг — как тогда, в кабинете Гарана — мир словно бы повис между небом и землей, в какой-то неестественной тишине. Потом огромный грузовик въехал на узкую улицу, и все здание задрожало. Окна, словно в панике, зазвенели, дерево затрещало. Возмущенные секундой тишины, которую они допустили, гудки завыли с новой силой.
И тогда, словно бы получив наконец ожидаемый импульс, молодой человек выдвинул ящик письменного стола и окинул взглядом бесчисленные онейрограммы — тщательно пронумерованные учетные карточки, открывавшие свои секреты для него одного. Потом спокойно захватил целую пачку и, разорвав, бросил их в груду бумаг, лежавшую посреди комнаты. Он работал спокойно, ровными движениями, левой рукой захватывая пачку карточек, правой — разрывая их на клочки и выбрасывая со странным равнодушием.
Ящик постепенно пустел, и сны множества людей, со всеми страхами и радостями, тревожившими их ночи, смешались в хаосе случайности. Подобно жалким бумажным бабочкам, какое-то мгновение они кружили в воздухе, чтобы затем навеки упасть на землю.
Когда все кончилось, Фел повернулся и взглянул на гору бумаг. И невольно обнаружил, что начало какого-то кошмара пришлось на конец сна о любви. Прогулка по Упсе кончалась головокружительным падением в пропасть, а счастливая линия полета какого-то подростка, оборванная на половине, продолжалась кривой усталости старой женщины. Из алфавита снов составлялись самые кошмарные онейрограммы. Соединенные, как в монтаже, наложенном на полную случайностей действительность, обрывки складывались таким образом, что перед читавшим их Фелом представал образ странного мира, искаженного с какой-то извращенной преднамеренностью. Его зачарованному взору вдруг показалось, что этот ужасный калейдоскоп сложился не случайно, или, скорее, что случайность сложила обрывки снов в реальный мир, посередине которого находился искусно скрытый круг людей, подобных Хубту Гарану, окрашенный в розовые тона для того, чтобы другие приняли этот мир кошмаров и примирились со всем, что в нем было бесчеловечного. Груда обрывков оказалась магическим зеркалом, в котором приукрашенный мир отражался таким, каким он был на самом деле. Честность, чистота, стремление к человечности и совершенству превращались там в свою противоположность, фальсифицировались, искажались и подавлялись с трезвой, порочной целет устремленностью. Цветок становился червем, птица, только что упивавшаяся пространством и светом, считала естественным свое превращение в крота.
— А дальше? — шепотом спросил себя Фел.
В отчаянии, он ждал ответа. Ответ существовал. Но в тот момент Фел слышал лишь грубые, нетерпеливые голоса гудков. Он медленно подошел к столу, с минуту смотрел на придуманное им устройство, которое так чудесно оживало в те ночи, когда он наделял его ненужной жизненной силой, потом взял молоток и точными ударами начал разбивать тонкие механизмы, поглотившие все его сбережения и нередко оставлявшие его голодным. С помощью долота он отделил основные детали, разбил их с тем же спокойным упрямством, и наконец, собрав ставшие негодными обломки, сунул их в большой мешок, куда отправил и обрывки бумаг, грудой лежавшие на ковре. Через минуту он вышел из комнаты, выбросил мешок в жестяную пасть мусоропровода и, вернувшись, тщательно запер дверь.
Услышав внизу, в табачной лавке, звук выстрела, мадам Месал вздрогнула и покачала головой: — С этими своими опытами он когда-нибудь взорвет мне весь дом…
Но, так как тишину не нарушало больше ничего, кроме обычного уличного шума, она опять принялась клевать носом, сидя на своей изъеденной временем бархатной подушке. И даже господин Дуста не переступил сегодня ее порога. Он запасся папиросами заранее.
