Она как все или Wild Thing - [12]

Александр. Да и художник-то этот, который за Музой ухлестывал, прежде панком был. Или постпанком? Ну, это-то теперь одно и тоже.

Петр. На гитаре-то этот самый постпанк не очень играет. И песни у него не поймешь какие скучные. Злющие, но скучные. Вроде и о чем-то, но как вслушаешься — то и ни о чем. Хотя оппозиционирует. Хотя и несогласный. Хотя и антисемит умеренный. Хотя и в Израиле выступал. Хотя и скрытый педофил. Хотя и правый, но — все же больше левый. Или полуправый такой. Хотя и песни Михайлова по ночам негромко, больной девушке своей поет.

Александр. Нет, художник он.

Петр. Нет, музыкант! Сначала долго играл в команде одной. Потом и в другой. А дальше — и в третьей. Чего уж там, играть — так играть. Вот такие дела. Ну а потом, когда очередная его девушка, подслеповатая немного такая, ему изменила с приезжим медведем, он только рисовать стал. Первую картину создал года два тому назад. Или полтора. Новатором себя считает. Целинником эдаким. Колумбом от живописи. Графиком судьбы. Музе твоей одна из его работ очень вроде понравилась.

Феофан (зло). Что, что ей еще у него понравилось?

Петр. Ну я не знаю.

Феофан (мрачно). Постпанк-целинник.

Петр. Эге.

Александр. Нет, но а вот если... в cмысле... этой... которая форма...

Феофан. Да ну. Все это.

Александр. С другой стороны, если, то тут уж... ого!

Петр. Кто знает, быть может именно в коньяке утонут ваши романтические иллюзии. Ну да, знаю... водка, сухое, портвейн... Хотите переделать мир, но не понимаете простейшей вещи — мир надо жрать! Хавать! Эге. Сколько влезет! Так поступают истинно артистические натуры.

Александр. Можно подумать.

Петр. Ну а чего ваше-то поколение на самом деле добилось? Погрязли в пороках, усталые, мертвые люди. Эге.

Александр. Но я не знаю, как идет сигнал.

Петр. Ведь жизнь и смерть — одно и тоже.

Александр. Когда я был живым.

Петр. Пропой мне песенку свою.

Александр. Ты знаешь ли, по крайней мере.

Петр. Что лучше, пена или дом?

Александр. Только новые идеи несут откровение! Да и то не всегда. А этот вот парень... ну тот который... так он вот считает, что вся западная живопись современная, она из нашей страны появилась, из наших глубинок... что все это наше, родное, и пришло отсюда, и надобно, мол, вернуть авангард на Родину. Вот что он говорит. И что недаром же, мол, еще Матисс сказал, что живопись — это как молитва. Типа духовное наполнение.... Да и Дали как бы.

Феофан. Ну Кандинский — то — он ведь... А вот Татлин еще. Да. А Муза — она хоть будто бы и не знает ничего, но на самом деле ох, как все она знает.

Петр. Все эти новейшие откровения также скучны и эфемерны, как хилые и тощие объятия ваших инфантильных девушек. От которых пахнет большой переменой, заплатками на джинсках и полутораминутным сексом. Эге... Михаил! Ты заснул — и не можешь сказать нам своего веского слова. You make me heart sing. И все тут.

Феофан. От моей Музы не пахло большой переменой! У нее были совсем другие запахи, вкусы и ароматы!

Михаил. Нет, я могу! Я понимаю... Лицо человека никогда не солжет. Слово — ничто. Вы знаете, как называется дерево? Дерево делириум... это дерево делириум расцвело пышным цветом... (Падает.)

Феофан. Отнесите его в угол.

Александр. Как вы там говорили, Петр? Жрать мир. Михаил вот явно обожрался.

Петр. Все это как всегда, как везде. Как десять и двадцать лет назад, и вперед. И даже сбоку.

Александр. Но все-таки новые, самые новые формы... Они ведь больше чем.

Петр. Тогда — да, но теперь-то. Эге.

Александр. Что же... выходит... получается... Завтра? Вчера?

Петр. Завтра? Если бы.

Феофан. Прекратите ваши дебильные споры!

Петр. Эге... ты сердишься Юпитер, но ты не...

Феофан. Я не Юпитер!

Петр. Эге. Успокойся, выпей лучше еще!

Феофан. Не буду. Не хочу ничего.

Александр. Да, но... Петр, поехали куда-нибудь... На любой концерт.

Петр. Эге.

Они уходят.

КАРТИНА ВОСЬМАЯ

Михаил(просыпается). Где? Куда же?

Феофан. Михаил... это все так скучно! Никому не нужно. Даже нам самим...

Михаил. Да уж.

Феофан. Натужное, истеричное веселье... Одно и тоже, целую жизнь подряд. Все для никого. Никуда...

Михаил. Ну это. (Дремлет, почти опять заснул.)

Феофан. Натужное, истерическое веселье. Ритуал. Для черт знает никого. Все вокруг поэты, художники, авангардисты, оригиналы... гении...

Михаил(в полусне). Сжигать травой... дышать огнем... мох глазных яблок... маски воздуха... да, они...

Феофан. Опять тебя понесло.

Михаил. Попробуй жизнь... отсутствие света... опыт ли кто-то... если... только... телега моих бед... где я теперь... еще вернусь... да уж... (Засыпает.)

Феофан. Реальная жизнь... она проходит мимо... думаешь, что я влюблен? Ха. Вряд ли я способен на это. Так все и не более того. Но в ней все-таки было что-то... Или мне показалось? И вот теперь мне ужасно хреново. Ничего не хочется. Понимаешь... ну да что ты там можешь понять... ты же вне игры уже... Решил я рассказ написать, такой чтобы и про это тоже... куда там... Сидел дня три, выдавливал из себя слова... Убогие, глупые слова. Ха. На большее теперь я не способен... Зато как бы авторитет крутой! Среди таких же пустоцветов. Почему, зачем... эта дурацкая жизнь не выдавила из меня весь разум... Зачем что-то еще оставила? А она... Да она такая же как и все! Знаю я эту породу — женщина около... пристрастится потом к реальному творчеству и будет потом любовников менять в темпе хорошего рок-н-ролла, да и теперь-то... или потом станет записывать, небось, свои постельные наблюдения и ощущения, получится что-нибудь вот такое: — «Ах! Он так не похож на других! В нем сочетаются ангельская чистота и сатанинская порочность! Как странно, но его музыка, эти неистовые инструментальные проигрыши, эти дьявольские, бездонные клевые запильчики на гитаре, волнуют меня едва ли не больше, чем он сам, даже во время неистовой, пьянящей, острой, жесткой близости! И меня так возбуждают его преображения — из личности в животное...». Вот чем у нее любовь к искусству и кончится! Но если бы она вернулась... Ведь все же она — Муза! Да и вообще. Как там пел Хроноп — это серьезно или просто секс? Если бы... если бы... Где ты, Муза моя...