Она и кошки - [25]

Сейчас Лопатка плакала, как плачут дети. Своих у Тони не было, но она до сих пор помнила, как школьницей не могла выносить плач новорожденной сестренки. Всякий раз бросалась к ней, почти всегда опережая вечно занятую мать. Так между ними возникла связь, которую не смогли разорвать ни первая любовь Тони (хотя для младшей это было жестоким ударом), ни неизбежная ревность между сестрами при довольно большой разнице в возрасте. Вере исполнилось двадцать, она была в самом расцвете и до сих пор в самые трудные моменты своей жизни бежала к сестре, а не к матери. Как-то Вера призналась, что узнает ее по запаху. Этот запах остался в ней с младенчества, когда Тони брала ее, плачущую, из кроватки и прижимала к груди вспотевшую головку — самый надежный способ успокоить ребенка. Потом подходила мама, знавшая, что с ней нужно делать, чего она хочет, но Тони первой извлекала малышку из отчаянного одиночества, а такое не забывается. Вот и Лопатке она в какой-то мере заменила мать, и за это кошка платила Тони двойной любовью.

Когда она вошла в комнату, Лопатка не сдвинулась с места. Вытянувшись на полу, она то и дело переворачивалась с живота на спину, видно искала прохлады. И почти непрерывно издавала эти отчаянные вопли, заканчивающиеся на высокой ноте. Тони наклонилась погладить ее, но кошка увернулась — не убежала, а только вся изогнулась, словно была не в силах подняться. На хозяйку она даже не взглянула: в этих страданиях не было места ни для кого и ни для чего. Тони прошла на кухню, там все было нетронутое: блюдечко с молоком, налитым до краев, две миски с рыбой и мясом — даже к поджаркам не прикоснулась. Ясное дело, кроме любовного томления у Лопатки не осталось больше никаких чувств. Вон, лежит в прихожей, опустила на передние лапы заострившуюся мордочку, за несколько дней отощала вся. Тони еще раз попыталась взять ее на руки, но Лопатка угрожающе зашипела в лицо, и из бархатных ножен на лапах появились острые кривые сабли. С царапиной на руке Тони отошла, сквозь зубы ругая себя за то, что приютила эту хищницу. А Лопатка снова едва скользнула по ней уже не прозрачными зелеными стеклышками, открыто глядевшими на мир, а свинцово-серыми стволами, притаившимися за непробиваемой амбразурой.

— Видно, никогда мне не понять ни кошек, ни кошатниц, — проговорила Тони, входя в гостиную.

Эта комната была единственной в их летней берлоге. Они обустраивали ее вдвоем, когда еще только начиналась их любовь. Джиджи эта квартира досталась от родителей, и прежде там стояли старинные буфеты и жутко неудобные канапе. Из-за нагромождения старого хлама в квартире было не повернуться, зато выручала красивая просторная терраса с видом на море. Они быстренько избавились от всего: и от мебели, и от стен. Вещи погрузили в машину и увезли в здешний женский монастырь; Тони оценила это самоотверженное решение по природе ленивого и тяжелого на подъем Джиджи. Когда ему от чего-либо приходилось избавляться, его начинали мучить ностальгические воспоминания, но на сей раз он держался молодцом, ни слова не сказал поперек и даже явился в пустое помещение, где уже снесли все внутренние перегородки, с горшком ярко-красной герани, который преподнес ей по случаю рождения их первого дома.

Уж третий год Тони проводила здесь свой отпуск, а в Генуе они жили в большом и удобном доме, оставшемся ей после развода. Там она тоже все поменяла и переставила, чтобы Джиджи не ревновал к прошлому (этот грех у него был, особенно в первое время). Но вместо того, чтоб ломать стены, она, наоборот, разгородила гостиную, и теперь у каждого был свой кабинет. Несчастливый брак научил ее тому, что нет любви без свободы, а свободы без собственного угла. Как у кошек, подумала Тони.

Джиджи поднялся ей навстречу, рассеянно уткнувшись в какую-то книгу. Она, смеясь, выхватила ее; Джиджи на миг растерялся, но быстро включился в игру. Они почти и не заметили, как очутились на диване, заваленном грудой разноцветных подушек.

— Надо что-то решать с Лопаткой, — сказала Тони, когда их страсти улеглись. — Я не могу сидеть сложа руки, видя, как она мучается.

— Только не надо меня уговаривать. Моя бы воля, я б давно уже ее выпустил. Честное слово, нынче утром, пока ты была на море, я с трудом сдержался. Муэдзины с минаретов и то не кричат так надсадно, как твоя кошка.

— Ну вот, — засмеялась Тони, — все вы, мужчины, одинаковы. Когда Лопатка играет с тобой, мурлычет, ластится, то это твоя кошка, стоит возникнуть какому-нибудь осложнению — она тут же становится моей. Вспоминаю своего отца: я и Вера были либо его, либо мамины в зависимости от того, что ему в данный момент выгодно. А ведь ты не случайно упомянул о муэдзинах, у всех вас внутри сидит шейх, хан, деспот…

— Ну хватит, не заводись! — перебил ее Джиджи. — Сама же уходишь от ответа. Решай: или стерилизация, или улица.

— Улица, — твердо заявила Тони. — Но я все-таки боюсь. А вдруг она не вернется? Или эти уличные разбойники раздерут ее на куски, ведь она уже стала домашняя.

— Вечно ты все драматизируешь. И какие такие разбойники? Я вокруг вижу только самых обычных котов.