Она и кошки - [23]

Воспоминания о парижском отпуске застали его врасплох по дороге в приморский городок. Наутро Тони подставила ему губы для поцелуя, старательно накрывала на стол, но что-то в ее моторе не контачило, о чем он ей и сказал в надежде, что она выговорится, облегчит душу. (Джиджи по опыту знал, к чему приводят эти долгие молчания.) Но Тони не оценила шутку, и во взгляде ее он увидел лишь отрешенность.

Вот в то дождливое парижское утро все и началось. Она сидела на скамье, а Джиджи потянул ее за руку, пытаясь поднять; она напряглась, резко вырвала руку и выбежала в гостиную. Там у дивана стоял низкий стеклянный столик; Тони, летя к балконной двери, не заметила его и с размаху ударилась об острый угол. Не закричала, только побелела как полотно. Подбежавший Джиджи с трудом уложил ее на диван. Порез на левой ноге оказался небольшим, но глубоким. Джиджи нашел в аптечке бинт, кое-как перевязал, но уродливый лиловый шрам еще долго не проходил.

Тони как-то сразу обмякла: дала перенести себя в постель, послушно выпила болеутоляющее и заснула. Четыре часа, пока она спала, Джиджи сидел рядом, тщетно пытаясь сосредоточиться на чтении и чувствуя, как незнакомый город враждебно обступает его со всех сторон, и не было ничего на свете роднее этого неподвижного, свернувшегося калачиком существа, слишком маленького на этой двуспальной кровати.

Позже, проснувшись, она разрыдалась у него на груди и сказала, что хочет сейчас же вернуться в Италию. Он не возражал: Париж ему тоже больше не улыбался. Провели несколько часов в аэропорту, пока им нашли места. Прежде перед отлетом они всегда спешили, дергались, а в этот раз терпели, коротали время за чашкой кофе и покупали в duty-free[2] какие-то дурацкие галстуки, ненужные духи, зажигалки, залежалые сладости, скучные журналы.

В Генуе жизнь мягко вошла в привычную колею, и больше с Тони такого ни разу не повторялось. Джиджи никогда не напоминал ей о том случае и даже представить себе не мог, что когда-нибудь узнает, отчего в Париже у нее случился такой срыв и она перенеслась во времена жуткой хандры, которая некогда была ее неразлучной спутницей…

Они отужинали; прозрачный воздух за парапетом террасы слегка розовел в последних отблесках солнца, уже скрывшегося за прибрежными скалами, и обагрял небо, готовясь уступить место темноте.

Джиджи не знал, как начать, и боялся предстоящего разговора. Он поставил локти на скатерть, подпер подбородок руками. В глазах Тони вдруг проглянула та же пустота, как и в то утро в Париже. Надо решиться: это молчание длить нельзя. Не сдержав вздоха, Джиджи принялся собирать со стола посуду: быть может, в ней проснется инстинкт хозяйки. Так и получилось. Тони встала, отобрала бутылку, которую он нес на кухню, и, казалось, увидела его впервые за весь вечер, будто очнувшись от сна. Джиджи посветлел, обнял ее за талию и завел разговор как о чем-то совершенно постороннем:

— Ну как там наша подруга-кошатница, ты виделась с ней, пока меня не было?

Тони благодарно взглянула на него, радуясь, что он не спросил о причине ее молчания, засуетилась вокруг стола, начала рассказывать. Оказывается, они еще раз ходили вместе на концерт, и Тоска открыла ей свои тайны.

Если Тони и впрямь оттаяла (черт возьми, почему он должен вечно беспокоиться за нее, детей, за всех, кого любит), значит, хитрость подпольного романиста удалась.

После того как вымыли посуду и Тони под предлогом усталости отказалась от ежевечернего гулянья, они устроились в полотняных шезлонгах на террасе. Джиджи слушал подробный рассказ о том, как Тоска жила в Милане, но его тревожило: вдруг ничего этого на самом деле не было, вдруг Тони выдумала и эти лица, и разговоры — все вплоть до цвета платьев.

А он, воспроизводя на бумаге череду событий и переживаний, причин и следствий, наверняка что-то добавит от себя, что-то уберет — будет ли это тогда правдой?

— А ты ничего не напридумывала? — перебил он ее.

Ответом ему был удивленный и возмущенный взгляд Тони.

— Прости, я неточно выразился. Я знаю, что ты не умеешь врать. Только, может быть, это твой собственный сценарий, «Набережная туманов», перенесенная в Милан? Вопрос в том, насколько все это близко к оригиналу, узнает ли себя Тоска в этом сюжете а-ля Карне.

Тони переливчато засмеялась: перед ним снова сидела девочка-шалунья, не утратившая с годами своей живой прелести.

— А если бы я и впрямь взялась написать историю Тоски и Миммо?

Видно, что-то в лице Джиджи ее насторожило, потому что она вдруг сорвалась с места и кинулась к нему.

— Ну шучу, шучу, не бойся, куда мне, я всего лишь репортер и не умею ничего выдумывать, а комплексов мне и своих хватает. — Она разжала руки, обхватившие его за шею, и чуть отстранилась. — А ну-ка, признавайся, ты небось сам, как все мужики, не упустил случая и пишешь роман с двух несчастных женщин?

Джиджи, шутливо отнекиваясь, про себя еще раз поразился ее проницательности. Она обладала, как и все женщины этой породы — из тонко чувствующих, — потрясающей интуицией, чудесным даром схватывать глубинную суть за рациональной очевидностью. Ее истина не имела ничего общего с рационализмом, поскольку была основана на эмоциях, неуловимых ощущениях, фантазии. Сперва это в ней очаровало Джиджи, а потом крепко привязало к ней после стольких лет жизни с женщиной, никогда не интересовавшейся чувствами других. Тот союз чем-то напоминал споры софистов с византийцами: горячая и томная, двусмысленная и переменчивая природа эмоций для жены не существовала; его чувства она неизменно превращала в математические формулы, из которых потом дотошно выводила неопровержимое доказательство. И эта всепобеждающая геометрия все больше отдаляла их друг от друга.