Она и кошки - [20]

— Это были дети, не появившиеся на свет по моей вине, и убитые мною котята…

Она пыталась вызвать в душе ненависть к себе, но чувствовала только жалость. Губы дрожали, слезы ручьем катились по щекам. Кто знает, отчего этот ужасный сон приснился ей именно сегодня, когда она в первый раз за столько ночей заснула умиротворенная. Должно быть, слишком много съела и выпила или музыка пробудила в ней желания, а нерожденный ребенок явился как наказание за грешные мысли. А может, это связано с переживаниями по поводу родов Поппы… Она было решила сварить себе кофе, но тут зазвонил телефон. Тони справлялась о ее самочувствии и о том, как она спала.

— Прекрасно, — ответила Тоска и начала было благодарить за вчерашнее, но Тони тут же перебила ее, пригласив еще на один концерт через два дня.

— Мы будем вдвоем, — сообщила она. — Джиджи в Генуе проводит журналистское расследование.

Солнце стояло высоко, по радио говорили о росте инфляции. Тоска переключила на другую программу и услышала знакомую музыку — увертюру Верди, ее часто наигрывал Марио. Она стала тихонько подпевать. Теперь можно выкинуть из головы тот сон и начать день новыми, необычными ощущениями — красивой музыкой и зарождающейся дружбой. Вроде ничего особенного, но в ее одинокой жизни это так много значит. Однако какая-то мысль среди прочих назойливо лезла в голову, не давая успокоиться. Взгляд сам собой остановился на трех детенышах Миммо, которые наелись и снова улеглись спать. Да, она это знала точно: Миммо отравили. Не вкупе с другими брошенными котами, а именно его, нарочно. Она любила его, как сына, а его убили…

Она всегда это знала, только не хотела вникать в подробности и выяснять причины, уговаривая себя, что отрава могла попасть в рот любому коту. Зимой коты отдыхающих считались в городке врагами, равно как и их хозяева. Но здесь все было иначе, в этом она уверена. Когда Бруно ушел от нее навсегда, Тоска стала говорить о Миммо как о единственном друге. Все видели, как она гуляла с ним по пляжу в погожие дни, слышали, как звала, разыскивая аж у Сан-Лоренцо, когда начинались кошачьи свадьбы. И злорадно усмехаясь, готовили расправу. Скорее всего, эту мысль подал кто-нибудь из обитателей рыбацких домов на пляже: она родилась, когда мужчины чинили сети, ребятишки делали уроки, а женщины готовили еду.

Пусть зарубит себе на носу эта приезжая, что местные обычаи надо уважать: у них в городке не принято кошку любить, как человека. Она видела, как у некоторых мужчин при ее появлении лица перекашивались от злобы. В ответ на ее «здравствуйте» цедили что-то сквозь зубы, а за спиной она слышала смех — хриплый, похабный. Кто знает, кому поручили дать отраву… Какому-нибудь мальчишке, должно быть: он не привлечет к себе внимания, когда якобы случайно уронит на дорогу кусочки с ядом, приготовленные его матерью. И ее он должен почитать как святую — так учат Бог, священник и отец: дескать, все женщины в мире делятся на две категории, с одной стороны, жена, мать и сестра, с другой — шлюхи.

Щеки пылали от гнева, дышать стало тяжело, она и не заметила, как достала из холодильника бутылку. Только когда уже вылила остатки в стакан, с удивлением обнаружила, что делает. Она вздохнула, ощущая во рту какую-то вяжущую слизь, и решила сегодня никуда не выходить. В спальне на постели творилось черт знает что, но она и пальцем не шевельнула, чтобы поправить. Рухнула как подкошенная и через секунду уже храпела.

Часть вторая

1

Я спрашиваю себя, позволительно ли еще писать романы, или это уж слишком большая самонадеянность. По сути дела, первое лицо, третье лицо — не более чем «эвфемизмы. Первое лицо всегда держится скромно, без апломба, без претензий на божественное озарение, третье же выставляет себя напоказ, кичится своим мастерством, как проститутка, которая разглагольствует, вместо того чтоб заниматься делом. Я, Джиджи Монкаллери, журналист и гурман, проститутка, пускай разжалованная, зато с философским уклоном. Ну нет, это уж слишком…

Я начал думать, а потом писать о Тоске и ее кошках, о нашей с Тони берлоге на берегу моря лишь для того, чтобы встряхнуться и окончательно не скиснуть. И решил, уж не знаю почему, что третье лицо выглядит как-то серьезнее, профессиональнее, что ли. Вы чем занимаетесь? Пишу романы. Просто, безо всяких премудростей. Критика уже никого не интересует. А если уж писать, то по всем правилам и о том, о чем хочется. Разве я не имею права? Пишу, потому что это мое призвание, потому что в компьютерах не разбираюсь и мне на них начхать! Вы можете себе представить, чтоб Миммо где-нибудь на просторах галактики нажимал кнопки ядерных устройств? Вот и я не могу, поэтому считаю своим долгом писать по старинке. И нечего ко мне придираться! Ну да, какой с тебя спрос, ведь ты болван, и твои романы никому на фиг не нужны. Ну, это мы еще посмотрим. Кто сказал, что мои мысли о кошках и о живых существах, возомнивших себя их хозяевами, менее интересны, чем, скажем, эмоции какого-нибудь дублинца по поводу сточных канав или вселенская скорбь маститых писателей, которых мы, как говорится, вновь открыли, относительно засухи, заморозков, мыльных пузырей?! Благодарю, я сам их открою и даже приму в своей гостиной, ничуть не меньше заставленной безделушками и реликвиями. Кавардак, вполне объяснимый для человека на пороге пятидесятилетия с такой исправной биографией, как моя. Немножко эдипова комплекса, отец, всецело преданный идеалам, но с трудом переносимый в домашней обстановке, любящая и рано состарившаяся от подавленных в себе чувств мать. Вся высохла в заботах обо мне и о нем. Вершитель прекрасных судеб, по пустякам скрежетавший зубами. В школьные годы я заработал искривление позвоночника, оттого что как одержимый писал романтические и слегка двусмысленные стихи, посвящая их предмету своей безумной — да-да, безумной — любви, ведь я врезался по уши в нашего преподавателя философии. Говорят, его меланхолия объяснялась тем, что он был гомик, но на себе я этого не ощущал. Я боготворил его с юношеским максимализмом первой любви и счастливых открытий: «Или — или»