Она и кошки - [19]

Она приласкала их, налила молока, открыла входную дверь, на случай если котята по примеру их отца захотят побродить ночью. Но Пусси и Бисси, видно, решили, что на сегодня развлечений с них достаточно: постояли в нерешительности около двери, задрав хвосты, потом не спеша вернулись в столовую и принялись за мячик.

— Зимой, когда эта нацистка уедет и перестанет за мной следить, уж точно одна я не останусь, — сказала Тоска, убирая в шкаф свое выходное платье.

Она легла с твердым намерением заснуть и не поддаваться меланхолии.

9

Но в эту ночь ей не суждено было спать спокойно. Ее разбудило протяжное мяуканье под дверью: это звала ее с лестничной площадки изголодавшаяся Фифи. Тоска впустила кошечку и снова легла. Однако ее четвероногие друзья расшалились: скакали по сбившимся простыням, лизали ей шершавыми язычками руки и шею, тянули за волосы. Чем-то они были возбуждены и явно ждали, что она их успокоит. Она погладила всех троих по очереди, но Фифи вырвалась и побежала к пустым мискам.

— Ну хорошо, хорошо, сейчас, — сказала Тоска. — Погоди, только зайду в ванную и потом тебя накормлю.

От холодной воды она немного взбодрилась. Рубашка прилипла к телу, лицо осунулось, под глазами синяки: должно быть, она металась во сне.

Пока готовила еду, рассказала котятам сон, ставший для нее настоящей пыткой. Говорила сумбурно, расхаживая по кухне: кошмарные сцены до сих пор стояли перед глазами, и она пыталась их объяснить себе и кошкам. Этот сон постоянно ее преследовал, как засевшая в сердце заноза.

— Сколько прошло лет, а я все еще боюсь тех воспоминаний, словно бы это было вчера.

Спустя год после свадьбы она легла на операцию. Все прошло удачно, но начались осложнения. Тяжелая пневмония надолго приковала ее к постели. Лежала она в старой больнице, еще довоенного времени, палаты были переполнены, Тоску все время переводили из одной в другую, чего она только не натерпелась! Запах лекарств, казенной пищи, толпящиеся в узких проходах между кроватями посетители, больные, с жадностью поглощающие содержимое передач под терпеливыми и любовными взглядами родных. Неухоженные мужья, приносящие женам фрукты и с видом голодной собаки спрашивающие, когда же их выпишут. И постоянные разговоры о родах, о детях. Все это так прочно отложилось в памяти, что даже сейчас при одной мысли ее начинало тошнить. Она с трудом выкарабкалась, но потом, уже дома, долго чувствовала ужасную слабость и не могла есть. Довольно было пустяка: трещины на тарелке, изъеденного ржавчиной пятна на эмалированном тазу, запаха карболки из открытого окна — и к горлу подступала дурнота. Марио все время был рядом, заботливо ухаживал за ней и без слов понял, почему Тоска расхотела иметь детей. Поначалу они оба мечтали о ребенке, но после больницы у нее развилось отвращение и страх перед любой физической болью. Женщины в палате говорили о тяжелых родах и зверских абортах с такой естественностью, что у Тоски волосы дыбом вставали. Кровь, моча, испражнения — они описывали все в жутких подробностях, видимо испытывая какое-то садистское удовольствие, а собеседницы, нимало не смущаясь, добавляли к этим рассказам красочные детали из собственного опыта. Тоска вся сжималась под одеялом, затыкала уши, но все равно слышала и ненавидела их. Она ни словом не обмолвилась об этом Марио, но тот, как всегда, догадался, стал еще нежнее, предупредительнее, обращался с ней, как с напуганным ребенком. Наверно, ждал, пока она поправится, снова обретет уверенность в себе и сама скажет, что хочет детей. Но Тоска больше никогда об этом не заговаривала.

— Дура я, дура! Будь у меня сейчас сын… Ох, Марио, ты должен был настоять. Я боялась — да, но уж как-нибудь… Другие рожают, чем же я хуже?

А он во всем считался с ее желаниями; разница в возрасте сделала его внимательным любовником и заботливым мужем, он ни на чем не настаивал, так годы и пролетели. Потом, когда Тоска наконец опомнилась, было слишком поздно. Марио, улыбаясь, заявил ей, что будет ребенок или нет — еще неизвестно, а красавицу жену он терять из-за этого не хочет.

Им было так хорошо вместе! Она часто вспоминала первый вечер, когда вернулась из больницы. Марио вытянулся рядом с ней и вздохнул: «Ох, как здорово спать на собственной постели!» Так она поняла, что все то время, пока ее не было, он не ложился на их общую кровать. В гостиной у них стоял старый диван с разболтанными пружинами. Спать на нем наверняка сущая мука, и Тоска растрогалась, представляя, как ее великан муж каждую ночь в знак солидарности или от сглаза обрекал себя на это наказание. Смеясь, чтобы скрыть волнение, она поинтересовалась, уж не дал ли он обет целомудрия. Но Марио не был верующим и ненавидел любую форму лицемерия, а потому ушел от ответа, поцеловав жену и пожелав ей спокойной ночи.

С тех пор как Тоска потеряла мужа, сон этот время от времени возвращался. Она не могла понять, где находится, знала только, что оттуда ей не вырваться и на то есть вполне определенная причина. Она лежала без подушки и не видела, кто это копошится там внизу, в пустоте, куда свисают ее ноги. До нее то и дело доносилось какое-то пыхтение и негромкий топот: послышится и тут же замирает. Она не могла ни пошевелиться, ни поднять голову, а только, вытаращив глаза, смотрела, как из-под нее кубарем скатывались вниз крохотные животные. Куница, бельчонок, новорожденные котята, мокрые и еще слепые, мышки, хомячки — и все мертвые, бесформенные. Она понимала, что у этих животных нет костей. Они вылезали один за другим — откуда? из нее? — но рождались уже мертвыми.