Она друг Пушкина была. Часть 2 - [93]

«Из Пиндемонти» — конечно же, не перевод несуществующего произведения итальянского поэта. В нём собственное — выношенное, выстраданное миросозерцание. Великое завещание потомкам.

Это стихотворение не очень жаловали своим вниманием пушкинисты в дореволюционной России. Впервые с сокращениями оно было опубликовано в 1857 г. Анненковым, а полностью — только в 1880 г. в издании П. А. Ефремова. Впрочем, и советские исследователи очень своеобразно толковали так ясно выраженный Поэтом идеал свободного человека. Ибо чудился в нём призыв к анархии. Неподчинению ни властям, ни народу. Пушкина объясняли, защищали, придумывали. Н. В. Измайлов: Было бы ошибкой понимать подобное настроение как анархический индивидуализм, как отказ от служения народу и обществу: в гражданском служении Пушкин всегда видел своё писательское призвание… И так далее в том же духе… Один Натан Эйдельман пытался объяснить читателю истинную суть пушкинского послания: Муза должна быть послушной лишь одному — веленью Божию. То есть высшему закону человеческой нравственности. А не канонам, создаваемым царём или народом. В данном случае — Не всё ли нам равно? Они переменчивы, конъюнктурны. Они заставляют служить идеологии. А значит, закрепощают, лишают Человека духовной свободы, совершенно необходимой для желанной пушкинской гармонии — Покоя и Воли. Поэт сознательно исключает из своего представления об идеальной гармонии земное понятие счастья. Ведь оно не освобождает, а привязывает человека к предмету чувства — на своём опыте убедился в этом Пушкин! А на поруку — эрзац, иллюзия.

Быть свободным — это и есть высшее мерило счастья! Какая Божественная мудрость! Поэт не сумел воспользоваться ею в своей жизни — слишком преждевременная идея! Он понял это. Понял и другое — невозможность, своё нежелание дальнейшего прозябания в том времени, куда он попал по ошибке. Заблудился. И предпочёл уйти. Чтоб воскреснуть через три-четыре века. А тем, которые будут после него, оставил свой гениальный наказ. Своё, как сказал Достоевский, пророчество и указание. Пусть размышляют, учатся, понемногу впитывают и передают его другим, ещё не народившимся поколениям. Но верил — когда-нибудь наступит эта прекрасная пора. Человек осознает смысл завета Пушкина и сделает его нормой своего поведения. В этом смысле пушкинская эра продолжается. И ещё долго будет продолжаться. Чем дальше мы от Поэта, тем ближе она будет людям. И тем доступнее.

На этом можно распрощаться с дневником Долли, воскрешающим из безвозвратности эпоху Гения. Встреча и без того затянулась. И всё-таки это было рандеву через посредника. Пожелаю читателю когда-нибудь самому прочитать дневник. Авось найдётся желающий издать его в русском переводе. 

Пушкинский след в Лихтенштейне

Русский дом в Вадуце

Зима стояла на пороге. С каждым днём наращивала снежные плеши на макушках окрестных вершин. Коварно подкрадывались к городу в долине. Ледяная роса до полудня сверкала на лепестках пунцовой герани. По утрам Эдуард Александрович выходил на террасу и с беспокойством поглядывал на цветы в горшках: «Скоро придётся в дом внести — замёрзнут! Вот проснусь однажды утром, а дом и всё вокруг окажется под снегом. И такое чувство, будто ты отрезан от всего мира…»

Щемящая грусть сквозила в его словах. Я спросила: «Вам, наверное, очень одиноко зимой?»

Он метнул на меня удивлённый взгляд — не привык, чтоб заглядывали в душу, а как воспитанный человек не любил обременять других своими проблемами.

— Нет, нет! Какое там одиночество! — ответил он торопливо. — У меня столько друзей! Столько дел! Большая переписка! — Он кивнул в сторону гостиной. Там на письменном столе лежала огромная кипа ещё не разобранной почты. — Есть телефон. Есть — слава Богу! — телевизор. Он информирует обо всём, что происходит на планете. Я часто разъезжаю по разным своим делам. Дом, сад тоже требуют времени. Так что скучать не приходится.

Мы сидим на террасе его вросшего в скалу дома почти у самой вершины горы. Было тепло — бабье лето затянулось до конца октября. Эдуард Александрович с удовольствием подставил лицо с ещё не сошедшим летним загаром солнечным лучам, особенно живительным в эту пору.

Сквозь безоблачное небо солнце быстро прогревало горные склоны. Они со всех сторон заслоняли этот маленький мирный городок в самом сердце Альп — столицу княжества Лихтенштейн. Обманчивое тепло заставляло забывать, что осень в самом деле не за горами, а вовсю хозяйничает здесь, в Вадуце. Золотом окропила всё вокруг — вековые каштаны, платаны, буки, дубы соседних княжеских угодий. Тихо кружились, будто огромные снежинки, и с лёгким шелестом падали на землю золотисто-багряные листья. Уже был собран виноград с лозовых плантаций. Как повсюду — в Австрии, Германии, — они уступами спускались со склонов гор к подножию. Теперь янтарно-розовый сок пенился в огромных бочках, бродил, превращался в замечательное розе «Вадуцер». Всего 20—25 тысяч литров производится его в год. По пять литров на каждого жителя этой страны. Немного. Но тем драгоценнее этот прекрасный напиток. Его не пьют, а вкушают. Весело отпразднован ежегодный осенний праздник урожая. По этому случаю вынимаются из сундуков национальные одежды, запрягаются в праздничную сбрую лошади. На увитые гирляндами повозки водружаются бочки с вином, и торжественное шествие с барабанным боем, гудением рожков, песнями — такими же гортанными, как тирольские, духовым оркестром направляется по улицам города.