Она друг Пушкина была. Часть 2 - [95]

— Это было вскоре после войны. Я приехал в Вадуц бедным спортивным корреспондентом. Первым в Лихтенштейне стал заниматься туризмом. Научил их, как надо работать. Теперь туристический бизнес процветает в этой маленькой, величиной с носовой платок, стране. Как говорится, мавр сделал своё дело, мавр может удалиться. Вот я и удалился. — И шутливо добавил: — Не из страны, а из этого бизнеса! Мне хватает двух моих магазинов! Ну, поедем домой, пора ужинать. Ты, наверное, проголодалась.

Проголодалась, конечно, мягко сказано. Мой желудок пел голодные романсы. Эдуард Александрович лихо вёл свой спортивный «Мерседес» по извилистой и круто поднимающейся вверх дороге.

— Давайте помогу вам с ужином!

— Марш из кухни! Не люблю, когда под ногами болтаются! Я никому не разрешаю готовить. Даже когда устраиваю большие приёмы. Как-то раз принимал человек тридцать из Олимпийского комитета. Всё сам приготовил. Всех накормил, напоил, а потом сам же всё убрал. Пойди накрой пока стол!

Эдуард Александрович очень быстро справился с обязанностями повара. Впрочем, не так и сложно приготовить еду из аккуратно расфасованных полуфабрикатов — мягкое парное мясо, очищенные, нарезанные, полуготовые картофель, овощи — на Западе умеют облегчать труд домашним хозяйкам. Ужинали при свечах, горевших в трёх золотых императорских канделябрах. С царских тарелок, царскими приборами. Барон очень гордится этими своими приобретениями. Покупал их на аукционах — «Сотби», «Кристи». В витринах горок много императорской посуды, изящных фарфоровых статуэток, пасхальных яиц с царскими вензелями. У барона настоящий культ императорской фамилии. Со стен за нами строго наблюдали царские лики. Целая коллекция портретов царей — Пётр I, его супруга Екатерина, Елизавета, Екатерина II — у Фальц-Фейна несколько живописных изображений великой царицы и даже её мраморный бюст, — Павел, Николай, его сын Александр и, конечно же, незабвенной памяти последний российский император…

— Помру, кому всё это оставлю, — частенько сетовал Эдуард Александрович. — Дочке всё это чуждо. Она не говорит по-русски. Мать у неё англичанка. Я в молодости работал, как каторжанин, с утра до вечера, мне было некогда учить её русскому языку. Из-за занятости и жену упустил. Сбежала от меня с заезжим писателем. Людмила ничем русским не интересуется. Она у меня совсем иностранка. Живёт с мужем, известным голландским скульптором Кейсом Веркаде, в Монте-Карло… А Советскому Союзу цари не нужны. Там при их имени вздрагивают…

Шёл первый год перестройки. Ещё робкими, неуверенными шагами. Но некоторые результаты уже были налицо. Сам факт, что «Советская культура» напечатала мою большую, в три четверти страницы, статью о бароне, был тому свидетельством. К русским возвращалась память о прошлом. Вспомнили и про них, отверженных наших соотечественников, мыкающихся по всему белу свету. Я утешала Эдуарда Александровича. Говорила, что придёт время, вспомнят и о царях. Он не верил. «Эка загнула! Вспомнят тех, кого убивали, жестоко, зверски! Это значит, что народ, правительство должны признать свои ошибки, покаяться!»

Барон горестно замолчал. За окном — тёмная октябрьская ночь. В ней растаяли вершины гор. Княжеский замок, ярко высвеченный прожекторами, словно повис в воздухе. Это ощущение дополняла мерцающая далеко внизу и обозначающая контуры города гирлянда огоньков. Казалось, что там — земля, а мы где-то в небе. Я тоже молчала, не в силах оторвать глаз от этой феерической картинки. Мне казалось, что она символизирует наше будущее. Вот так же исчезнут в ночи светлые вершины коммунизма. Люди спустятся с недосягаемых небес, твёрдо ступят на землю. В домах и душах зажгутся огоньки. Высветится прожектором наше прошлое. А потом наступит утро. Холодное, с леденящим горным ветром. Утро сменится днём, и солнце растопит росу, прогонит ветер. Станет тепло и уютно… Я ещё не знала, что Тенгиз Абуладзе заканчивает своё «Покаяние». Что всего через три месяца увижу его фильм в московском Доме кино — закрытые просмотры для избранных. Но очень скоро он пойдёт по всем экранам страны. Народ будет смотреть, плакать и каяться.

На другой день мы с Эдуардом Александровичем поехали в Лозанну на выставку «Жизнь в танце» Сергея Михайловича Лифаря — знаменитого балетмейстера и танцовщика. Она и была причиной моего нынешнего визита к Фальц-Файну. Я ещё вернусь к этому событию в Лозаннском историческом музее «De L’Ancien-Evêché», на котором присутствовал «бомонд» со всего света, и к личности Лифаря — библиофила, страстного пушкиниста. В его коллекции были оригиналы 12 писем Пушкина к жене и одно к тёще. Они-то, пушкинские письма, и сделали фигуру Лифаря в последние, считанные месяцы его жизни объектом алчного внимания Советского фонда культуры. Спохватились, но слишком поздно. Сергей Михайлович так и не сумел осуществить свою заветную мечту — лично вернуть их России…

По следам дневника Фрица

Очень долго я не решалась написать барону Фальц-Фейну. Сдерживал горький опыт общения с Варварой Александровной Куннельт-Леддильн — внучкой Трубецкого — и венскими потомками графов Вельсбургов. Всё ещё саднило душу от их надменного, недоброжелательного отношения ко мне — представительнице иного, ненавистного коммунистического мира. По-иному меня не воспринимали. Даже милейшая и интеллигентнейшая Мария Андреевна Разумовская держалась со мной подчёркнуто вежливо, но настороженно. Ничто не помогло — ни моя природная общительность, естественность и доброжелательность, ни положение мужа — сотрудника в UNO-Sity (отделения ООН в Австрии). Не удалось подобрать ключик к их сердцу — для меня оно было закрыто на замок…