Она друг Пушкина была. Часть 2 - [90]
Сколько неизвестных сведений из того времени оставила нам Фикельмон! Как добросовестный метеоролог вела она сводку погоды и вгонявшего её в постоянную меланхолию российского климата. А какой поэтично-философский рассказ о петербургских мостах! Оказывается, раньше, когда замерзала Нева, их разводили до самой весны. И экипажи до вскрытия реки передвигались по льду. Долли из окна своего красного кабинета смотрела на Неву и видела, как одна за другой, словно висельники, вздёргиваются к небу разорванные дуги мостов. Тоска сжимала сердце. Как долго будут торчать над рекой эти некрасивые обрубыши! Протягивать к Богу свои култышки и молить Его о тёплом, согретом дыханием Гольфстрима ветре с моря. Он растопит льды и вернётся лето. И вместе с ним стая белоснежных лебедей — парусников, которые приплывут из заморских стран, грациозно заскользят по водам Невы. Можно стерпеть и эти противные пироскафы, изрыгающие клубы чёрного дума. И покрывающие сажей пролёты. Долли сочувствовала мостам. Потому что они отражали её состояние: Вот и зима! Бесконечная холодная ночь с чуть брезжущим дневным светом! Будто ворота тюрьмы захлопнулись за мной! Душа цепенеет в этот длинный и мёртвый сезон!
Живой и человечный рассказ о польском восстании. Перед ним бледнеет хроника тех же событий, написанная историком С. М. Соловьёвым. Сколько ума и сострадательного сердца вложила Долли в это грустное повествование! Сколько в нём неведомых, канувших в Лету забвения фактов! Каким трагическим аккордом завершила она это горестное для России и Польши повествование:
Между всеми мазурками сыграли одну, которая странно звучала в этом дворце; революционная мелодия, посвящённая падению Хлопицкого, одна из тех популярных в Польше мелодий, которые ввели в заблуждение столько жертв и отправили на смерть столько героев! Я не могу слушать её хладнокровно, сразу вспоминаю о судьбе этой героической и столь несчастной страны! О, если была бы я полькой, наверное бы умерла от горя!
Запись сделана 9 декабря 1831 г. Через три дня после великолепного бала в честь именин Николая в Белом зале императорского дворца. Победа над поляками наложила печать ликования на все петербургские торжества. В радостной эйфории царь продолжал раздавать награды своим верноподданным. Граф Кочубей в день именин Николая получил титул князя для себя и своих наследников. Генерал Васильчиков — титул графа. Мелодия, о которой вспоминает Долли, вероятно, Революционный этюд (до-минор) Шопена, написанный им в сентябре 1831 г. в Штутгарте после сокрушительного известия о падении Варшавы.
Со страниц дневника в новом свете предстала перед нами и императорская фамилия. Записи Долли — своеобразная психоаналитическая попытка разгадать истинную сущность монарха и его супруги.
К счастью, они оба достаточно интересны для наблюдения. Я воспользуюсь всеми этими случаями для своего рода изучения характера императора. В нём наблюдаются удивительные контрасты! Я охотнее поверила бы в какую-нибудь нелепую басню, чем в возможность сочетания такой любезности в манере поведения с таким высокомерием характера! Что же касается императрицы, я всё нежнее привязываюсь к её душе, такой молодой, чистой, такой беззлобной и женственной! Я её очень люблю и восхищаюсь ею, как одним из прекраснейших небесных созданий![188]
Долли очеловечила царя и царицу. На троне, торжественных приёмах, в беседах с посланниками, на парадах, манёврах они продолжают оставаться монархами. Но в кругу семьи, на балах, маскарадах превращаются в обычных людей, которым не чуждо ничто человеческое. Флиртуют с незнакомыми масками. Обожают кататься с горок на санках. Царь откровенно, как бабёнка, кокетничает с красивыми женщинами. Царица до упаду кружится в вальсе с кавалергардами. С красивым и меланхоличным Адамом Ленским отплясывает полонезы и мазурки. Ещё обожает царица салонные игры. Она так грациозно изображает мышку, убегающую от кошки. Иногда тайком заезжает к Долли домой. Переодевается у неё в карнавальный костюм. И они вдвоём отправляются в маскарад, растворяются в пёстрой толпе. Никем не узнанная царица веселится. Естественна, непринуждённа, свободна от фальши придворного этикета. А неотступно следующие за ней жандармы трепещут от страха за императрицу. Любит она, также тайком от императора, затаскивать к себе в будуар австрийскую посланницу. Болтать с ней о пустяках. Сплетничать. Как она мила при этом. Обворожительна. Прелестна.
Не менее интересны мудрые рассуждения графини о политической ситуации в Европе в 1830-х годах. Бесспорно, они отражают и мнение австрийского посланника, и суть бесед в её салоне. Благодаря этому размышления Долли вдвойне интересней для нас — ведь в них отражены темы, которые она обсуждала и при встречах с Пушкиным!
Уже не раз шла речь об удивительных совпадениях в сюжете дневниковых записей у Пушкина и Фикельмон. Они объясняются духовным родством и общностью мировоззрения этих двух ярких — каждый по-своему, — самобытных и ужасно одиноких в мирской суете душ. Но вместе с тем многие из совпадений можно воспринимать как канву бесед Долли с Поэтом. Думаю, что публикация дневника Фикельмон предоставит исследователям возможность через эти параллели восстановить сущность разговоров Пушкина.
