Она друг Пушкина была. Часть 1 - [98]

[235]. Полиция шла по заведомо ложному следу — для отвода глаз Бенкендорф пишет «Записку для памяти»: Некто Тибо, друг Россети, служащий в Главном штабе, не он ли написал гадости о Пушкине. В Главном штабе такого лица не оказалось. Царь настаивал на версии «Геккерен-Дантес». Бенкендорфа эта версия вполне устраивала — она отвлекала внимание от причастных к делу соотечественников, взятых им под своё покровительство. Коли царю угодно подозревать Геккеренов — пусть так и будет. И затребовал образец русского почерка Дантеса. Какая нелепость предположить, что Дантес собственноручно надписывал по-русски адреса на конвертах! В конечном счёте Геккерен остался и для правительства, и для военно-судной комиссии единственным козлом отпущения (и поделом, скажем мы!). Своим чутким носом Бенкендорф уловил — карта нидерландского посланника бита. А тут появилось ещё весьма пагубное для Геккерена обстоятельство — царь узнал от принца Вильгельма Оранского об интригах посланника, чуть было не поссоривших родственников. (Я… был потрясён и огорчён содержанием депеши Геккерена… но теперь ты совершенно успокоил мою душу, и я тебя благодарю от глубины сердца, — писал Николаю Вильгельм и уверил кузена: Геккерен получит полную отставку тем способом, который ты сочтёшь за лучший.[236]) Свояки, как видим, выяснили между собой отношения. А Геккерен был выслан из России и три года оставался фактически не у дел. Самодержец всея Руси отказал ему в последней аудиенции. Так позорно закончилась карьера голландского посланника в Петербурге.

Бенкендорф ненавидел Пушкина и был на стороне барона Геккерена, утверждал Данзас. Находясь под следствием, он имел возможность убедиться в этом. Шеф жандармов не содействовал расследованию. Об этом ещё раз сказал Щёголев: III отделение, под давлением, очевидно, царя, сделало попытку выяснить тех, кто писал анонимные пасквили, но попытка была слишком поверхностной и непременной задачи выяснения не ставила. И я вынуждена повторить: укрытие анонимных писем, а главное, имён их исполнителей (что дало им возможность избежать наказания) — это, пожалуй, самый зловещий и завершающий аккорд в заговоре жандармов против Пушкина.

Попутная реабилитация Нессельроде

Если внимательно изучить всю литературу о дуэли, обнаруживается ещё один парадоксальный факт — граф Нессельроде вначале не подозревал о причастности Геккерена к составлению пасквиля. Нидерландский посланник сразу же после поединка стал разрабатывать стратегию обороны. В арсенале его средств наиважнейшее место занимали письма — официальным лицам и влиятельным знакомым за границей и в Петербурге. Одно из них — записка Дантесу в арест от 1 февраля 1837 года. Он заранее обсудил с Жоржем план действий и теперь, якобы по его просьбе, «пытался» вспомнить печать на конверте, говорил, что, кажется, на ней была изображена пушка. Фраза-уловка для постороннего читателя, а возможно, желание бросить тень на кого-нибудь из друзей Пушкина. Скажем, Вяземского, в гербе которого действительно присутствовала пушка: …граф Нессельроде показал мне письмо, которое написано на бумаге такого же формата, как и эта записка. Это послание тоже будет предъявлено как оправдательный документ. С иезуитской хитростью Геккерен пытается опровергнуть одну из улик в их причастности к пасквилю — форма и качество бумаги диплома. Министра иностранных дел продолжали ловко одурачивать и фальшивыми доказательствами невиновности отца и сына, и красивыми байками о благородстве Дантеса (вспомним письмо Геккерена к Нессельроде от 1 марта 1837 г., в котором он вновь повторял свои вымыслы).

В первые дни после дуэли Нессельроде всё ещё выгораживал своего друга. Красноречивое тому свидетельство их переписка. 28 января посланник направляет вице-канцлеру четыре документа, относящиеся до того несчастного происшествия, которое благоволили лично повергнуть на благоусмотрение его императорского величества. Как видим, Нессельроде уведомляет его обо всех своих действиях. Но что самое преступное — сообщает послу иностранного государства о своём докладе императору с изложением преддуэльных событий! Можно не сомневаться, его текст был согласован с Геккереном. Через два дня барон пересылает Нессельроде пятый, пока не выяснено, какой документ. Ясно только одно — 28 января посланник не имел его на руках и за два дня постарался его раздобыть. Предполагают, что это было ноябрьское письмо Дантеса Пушкину с требованием письменного объяснения причин отказа от дуэли. В таком случае нужно отдать должное прозорливости и практичности кавалергарда — о которой говорил его внук Луи Метман, — она не раз выручала Дантеса. Выручила и на сей раз — письмо пригодилось, оно было представлено как оправдательный документ на расположение верного защитника.

Но я думаю, что пятым документом оказался востребованный императором экземпляр пасквиля. Страх — плохой советчик. В паническом страхе за Дантеса Геккерен вновь совершает ошибку, на сей раз роковую. Если я на верном пути, этот поступок барона можно расценить как ход ва-банк. Попытаемся представить логику его рассуждений в эти два дня — между 28 и 30 января. Вице-канцлер, столько лет выказывавший своё благорасположение к Геккерену, оставался для него единственным человеком, способным повлиять на «решение» императора. И тем самым спасти сына. Нессельроде вкрадчиво объяснил посланнику, что его императорскому величеству угодно ознакомиться с анонимным письмом, дабы составить обо всём верное суждение. Это была своего рода просьба-приказ и, возможно, намёк на дальнейшее содействие Геккерену, если барон окажет ему эту услугу. Нессельроде знал, что у Геккерена хорошие отношения со многими из известных к тому времени адресатов этих писем. Власти не заблуждались, что на официальные запросы приятели Пушкина ответят отказом. Стремление Геккерена выяснить истину (при условии, что он непричастен к диплому) казалось совсем естественным — ведь речь шла о спасении сына. Так мог рассуждать Нессельроде — он всё ещё не догадывался о роли барона. Но вполне возможно, что этот хитроумный план — таким образом испытать посланника — родился в голове императора. Само собой разумеется, в его тонкости он не посвятил своего министра. Геккерен же моментально разгадал намерения Николая. Но у него не было выхода. Из двух зол он решил выбрать меньшее. Он был уверен, что практически невозможно доказать его причастность к составлению диплома — никто из банды молодчиков не решится выдать его, ибо при этом пострадает прежде всего сам. Теперь, когда нужно было спасать шкуру дорогого сыночка, репутация А. Строганова уже не имела для него никакого значения. Ах, как просчитался Геккерен! В столь критический момент явно плохо соображал.