Она друг Пушкина была. Часть 1 - [138]

Поэт, желая уберечь имя женщины (по-настоящему глубоко и до конца жизни любимой), сознательно запутал всех — брата, друзей, литературных критиков, будущих исследователей.

Три письма Пушкина, написанные в период завершения «Бахчисарайского фонтана», кое-что проясняют в этой истории.

Черновик письма Неизвестной (июнь — июль 1823 г.):

Не из дерзости пишу я вам, но я имел слабость признаться вам в смешной страсти и хочу объясниться откровенно. Не притворяйтесь, это было бы недостойно вас — кокетство было бы жестокостью, легкомысленной и, главное, совершенно бесполезной, — вашему гневу я также поверил бы не более — чем могу я вас оскорбить; я вас люблю с таким порывом нежности, с такой скромностью — даже ваша гордость не может быть задета.

Будь у меня какие-либо надежды, я не стал бы ждать кануна вашего отъезда, чтобы открыть свои чувства. Припишите моё признание лишь восторженному состоянию, с которым я не мог более совладать, которое дошло до изнеможения. Я не прошу ни о чём, я сам не знаю, чего хочу, — тем не менее я вас…

Письмо незавершено. Оно выпало из поля зрения исследователей, и посему не установлено место отправления — Кишинёв или Одесса. Содержание другого письма Пушкина — к Льву Сергеевичу (от 25 августа 1823 г.) — позволяет предположить, что любовное объяснение написано в Одессе накануне кратковременной отлучки в Кишинёв. Окончательно перебравшись в Одессу, Пушкин меланхолически описывает брату своё теперешнее настроение — здесь всполохи бурных переживаний последнего времени, одиночество (нигде не бываю, кроме в театре), досада на Туманского (он поспешил сообщить кому-то в Петербург имя нового увлечения Пушкина, связав его с будто бы посвящёнными ей пассажами из «Бахчисарайского фонтана»). Создаётся впечатление, что желание уберечь эту женщину от сплетен и было единственным поводом письма к брату.

Мне хочется, душа моя, написать тебе целый роман — три последние месяца моей жизни. Вот в чём дело: здоровье моё давно требовало морских ванн, я насилу уломал Инзова, чтоб он отпустил меня в Одессу — я оставил Молдавию и явился в Европу. Ресторация и итальянская опера напомнили мне старину и, ей-Богу, обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе. <…> Приехал в Кишинёв на несколько дней, провёл их неизъяснимо элегически — и, выехав оттуда навсегда, — о Кишинёве я вздохнул. Теперь я опять в Одессе и всё ещё не могу привыкнуть к европейскому образу жизни — впрочем, я нигде не бываю, кроме в театре. Здесь Туманский. Он добрый малый, да иногда врёт — например, он пишет в Петербург письмо, где говорит между прочим обо мне: Пушкин открыл мне немедленно своё сердце и portefeuille-любовь и пр. — фраза, достойная В. Козлова; дело в том, что я прочёл ему отрывки из «Бахчисарайского фонтана» (новой моей поэмы), сказав, что я не желал бы её напечатать, потому что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и очень глупо влюблён, и что роль Петрарки мне не по нутру (подч. мною. — С. Б.). Туманский принял это за сердечную доверенность и посвящает меня в Шаликовы — помогите!..

И наконец, черновик третьего письма, к Александру Раевскому (от 15—20 октября из Одессы) проясняет суть двух предыдущих посланий:

Отвечаю на вашу приписку, так как она более всего занимает ваше тщеславие. Г-жа Собаньская ещё не вернулась в Одессу, следовательно, я ещё не мог пустить в ход ваше письмо; во-вторых, так как моя страсть в значительной мере ослабела, а тем временем я успел влюбится в другую, я раздумал. И, подобно Ларе Ганскому, сидя у себя на диване, я решил более не вмешиваться в это дело. Т.е. я не стану показывать вашего послания г-же Собаньской, как сначала собирался это сделать (скрыв от неё только то, что придавало вам интерес мельмотовского героя), — и вот как я намереваюсь поступить: из вашего письма я прочту лишь выдержки с надлежащими пропусками; со своей стороны я приготовил обстоятельный, прекрасный ответ на него, где побиваю вас в такой же мере, в какой вы побили меня в своём письме; я начинаю с того, что говорю: «Вы меня не проведёте, милейший Иов Ловелас; я вижу ваше тщеславие и ваше слабое место под напускным цинизмом» и т.д.; остальное в том же роде. Не кажется ли вам, что это произведёт впечатление? Но так как вы — мой неизменный учитель в делах нравственных, то я прошу у вас разрешения на всё это, и в особенности — ваших советов; но торопитесь, потому что скоро приедут. Я получил известие о вас; мне передавали, что Атала Ганская сделала из вас фата и человека скучного, — ваше последнее письмо совсем не скучно. Хотел бы, чтобы моё хоть на минуту развлекло вас в ваших горестях…[310]

Эти три письма — словно строки из того романа — нерассказанного, незаписанного — о трёх месяцах жизни Пушкина летом — осенью 1823 года. Писались разным адресатам, с интервалами в полтора-два месяца, но все три проникнуты одной мыслью, одним чувством. И в них даже через 175 лет ещё слышится учащённое биение пульса Поэта — могучей страстью очарованного