Она друг Пушкина была. Часть 1 - [110]
Итак, мою версию подтверждают два факта: пребывание Горчакова в Петербурге и его присутствие на балу у Белосельской, где он мог стать свидетелем описанной выше сцены. Вместо новых брильянтов, которые сыпались по золоту и должны были усилить блеск фамильных драгоценностей в туалете княгини, она была осмеяна перед сливками высшего света. Разве могла высокомерная аристократка простить Пушкину такое оскорбление? И смертельно не возненавидеть его на всю жизнь? Живой, бойкой на язык княгине изменило чувства юмора — она не смогла достойно выйти из положения: вспыхнула, на лице проступили пятна, глаза сверкнули, и альбом полетел в другую комнату. Сказалось дурное настроение, в котором она, по свидетельству Фикельмон, пребывала в последнее время. В ноябре 1832 г. Белосельская родила первого ребёнка. Послеродовая горячка чуть не стоила ей жизни. После болезни стала нервной, подурнела, счастливое выражение исчезло с лица. Сострадательная Фикельмон сочувствует «малютке». Запись 26 января 1833 г.: Маленькая Белосельская много потеряла от своей красоты; бедная женщина, она выглядит не очень счастливой, нельзя без сожаления вспоминать ту радость, которую доставил её семье этот богатый и блестящий брак! И вновь о ней через два дня: Не могу надивиться перемене в этой красивой Елене Белосельской. Её прекрасные глаза совсем потухли, и какой-то острой болью пронизаны все её черты. Она, вероятно, чувствует себя очень несчастной, хотя, казалось бы, её сердце должно быть переполнено неведомой ей доселе радостью материнства. Её вид заставляет меня сочувствовать всем женщинам, которые имеют мужьями сегодняшних молодых людей. У всех мужчин до тридцатипятилетнего возраста наблюдается полное отсутствие сердечности, навыков и такая сухость и холодность, что надо считать большой заслугой их бедных жён, если они всё-таки продолжают их искренне любить. Учтивость, рыцарская галантность, любезность, хорошие манеры присущи только более пожилым мужчинам, а когда все эти экземпляры вымрут, что станется с молодыми людьми?
Сведения из дневника Долли помогают нам лучше понять женщину из стана врагов Пушкина. Фикельмон теперь, кажется, поняла, что в блестящий брак Елена Бибикова вступила по расчёту. Не будем строго судить её за это — она лишь следовала старой, как мир, традиции. В отличие от Долли не нашла в семейной жизни счастливого благополучия. Жизнь с нелюбимым человеком тяжёлым крестом придавила её душу. Родила озлобление, вымещаемое на муже, на окружающих. Не помогало и утешение, которое она искала на стороне.
О Белосельской ещё несколько записей в дневнике Фикельмон за 1833—1834 гг. Большую часть 1835 года австрийская посланница вместе с мужем провела за границей. В 1836—1837 гг., к сожалению, почти не вела дневник. Сведения о роли Белосельской в преддуэльной истории почти отсутствуют. Сохранилось лишь два упоминания о ней — в письме С. Н. Карамзиной брату от 9 января 1837 г. и в письме князя П. Вяземского графине Э. К. Мусиной-Пушкиной. Оба они заслуживают быть процитированными. В них штрихи к облику зловещей княгини, которые не нуждаются в комментариях. Она — враг Пушкина, и этим всё сказано. Более преступно легкомыслие его ближайших друзей. Ведь описываемые ими события происходили за несколько дней до гибели Поэта. Они звучат страшным диссонансом к трагическому состоянию его души.
София Николаевна, как обычно, рассказывает брату о своих светских развлечениях: Для нас с Александром эта неделя была отменена тремя балами, один из которых был дан Мятлевыми[263] в честь княгини Лондондерн (которая продолжает ослеплять Петербург блеском своих брильянтов). Танцевальный зал так великолепен по размерам и высоте, что более двухсот человек кажутся рассеянными там и сям, в нём легко дышалось, можно было свободно двигаться, нас угощали мороженым и рязановскими конфетами, мы наслаждались ярким освещением, — и всё же ultra-fashionables[264] вроде княгини Белосельской и князя Александра Трубецкого покинули его ещё до мазурки — явное доказательство того, что находят бал недостаточно хорошего тону. Мне же там было весело, и, протанцевав добрых пять часов, я ужинала с большим аппетитом.
Вяземский о том же — о безумном карнавале светской жизни зимой 1837 г.: 20 января. Бал у госпожи Сенявиной. Элегантность, изящество, изысканность, великолепная мебель, торжество хорошего вкуса, щегольство, аромат кокетства, электризующего, кружащего, раздражающего чувства, все сливки общества, весь цвет его <…> — всё это придавало балу характер феерический. Поэтому возбуждение было всеобщим. Самые малококетливые женщины поддались всеобщему настроению.
