Он ведёт меня - [8]

Существуют движения души – столь глубокие, что их нельзя описать словами, и все же более могущественные, чем любые доводы разума, – которые способны показать человеку – столь убедительно, что у него не останется вопросов и сомнений, – что "digitus Dei est hie [это перст Божий]. Имя этого явления – благодать. Своей благодатью Бог вдохновляет людей, возносит ввысь их сердца, просвещает их разум, движет их волей. Для восприятия этого явления необходима вера, и все же оно совершенно реально. Никакая логика, никакие разумные объяснения богословов не смогут убедить тех, кто лишен дара веровать в это явление, и все же оно остается реальным. И, как бы мало ни стоило мое свидетельство, я могу свидетельствовать об этом. Только в решении отправиться в Россию я нашел радость и внутренний покой, которые являются знамениями подлинного Божественного вмешательства в человеческую душу. А потому выбор был сделан: я еду в Россию.

Глава третья Россия

«Погляди-ка, Нестров, – сказал я, – посмотри на этот богатый чернозем. Ему же нет конца». И тут я вдруг закричал: «Ты видел указатель, который мы только что проехали?! Это же русская граница!» Я соскочил с деревянных нар товарного вагона и закричал всем, кто был внутри: «Мы в России!» Все в вагоне тут же вскочили, столпились у выхода и сквозь доски стены стали рассматривать указатель, который становился все меньше и меньше, по мере того как поезд медленно уходил вдаль. Несмотря на тесноту деревянного вагона все воспряли духом. Лица засветились. Пассажиры стали похлопывать друг друга по спине. Кто-то запел. Я же замолчал, впервые, в крайнем волнении, разглядывая богатую русскую почву. Через некоторое время я повернулся к отцу Нестрову и тихо сказал: «Ну, что я тебе говорил? Россия весной!» А потом добавил, словно только что вспомнил: «Сегодня же девятнадцатое марта, день св. Иосифа-работника».

Нестров и я посмотрели друг на друга в долгом молчании. Невозможно было предсказать, что готовит нам будущее, но, как бы то ни было, случилось наконец то, о чем мы так много лет мечтали, что так часто обсуждали в дни студенчества в Риме, что так тщательно планировали в минувшие месяцы во Львове. И пусть в этом товарном вагоне никто больше не знал о том, что мы священники. Мы сами это знали. Для них я был Владимир Липинский, поляк, чья семья погибла во время немецкого воздушного обстрела. Пересекая российскую границу, я испытал странное чувство радостного волнения и вместе с тем одиночества, чувство начала и конца. Даже почва казалась другой. Широкие просторы Украины с, казалось, безграничными полосами возделанной земли, мягко вздымались иногда покатыми холмами и пастбищами.

Воодушевление моих спутников было заразительно. Оно было вызвано множеством причин. Во-первых, это означало, что близится конец нашего путешествия в тесноте товарного вагона № 89725. В начале пути нас было двадцать пять человек, но по дороге на остановках в вагон набивалось все больше рабочих. Вдоль стен вагона стояло два ряда коек из нетесаных досок, на полу лежала солома, а под крышей был вентилятор. Вся прочая обстановка состояла из старого дырявого нефтяного бака, служившего нам печью, и помойного ведра, заменявшего туалет. Мы были наняты Леспромхозом, большим советским лесозаготовительным объединением, принимавшим людей для работ в районе Урала. Это предприятие искало дешевую рабочую силу, прежде всего, из числа беженцев с недавно захваченных Советской Армией земель. Вопросов задавали не много. Большинство пассажиров нашего вагона были евреями, бежавшими от нацистского наступления на Польшу. В поезде ехали целыми семьями: здесь были бабушки, дедушки, отцы, матери и дети. Покинув родные края, где из поколения в поколение жили их предки, они – как все беженцы – несли на себе все свое имущество в новую жизнь в чужой стране. В нашем тряском поезде, который все время то останавливался, то снова трогался в путь, длившийся более двух недель, они часами говорили о своих покинутых домах и новых надеждах. Мы вместе обсуждали те возможности, которые ждали нас на Урале.

Поэтому для каждого из нас пересечение российской границы имело особое значение. Для нас с отцом Нестровым это было осуществление мечты. Для Франка, варшавского еврея, с которым мы с отцом Нестровым подружились во время путешествия, это тоже было осуществление мечты. Он был коммунистом, бежавшим из Варшавы незадолго до того, как город заняли немцы. Тогда он принял решение перевезти свою семью – жену, десятилетнего сына и племянника – в тот рай, о котором так много читал в коммунистической литературе. Несомненно, у всякого из нас были свои собственные причины для радости, которая всех нас охватила на русской границе. Что до меня, я никогда не забуду этого чувства. То было естественное возбуждение от осознания достигнутой цели, сопровождавшееся глубоким внутренним покоем и радостью. Воодушевление и надежда смешались с внезапным осознанием того, что теперь я полностью отрезан от всех и от всего, в чем мог найти поддержку: от своих иезуитских настоятелей и собратьев, от семьи, от видимой Церкви и от американских властей, которые защитили бы меня в случае серьезных неприятностей. С минуту я с грустью и сожалением размышлял о том, что, возможно, никогда больше не вернусь в Европу, в Америку, в Шенандоа. Но столь же ясно я осознал и то, что не отрезан от Бога, что Он со мной и что теперь я действительно – по-новому и по-настоящему – завишу только от Него. Я воспрял духом, сердце забилось немного быстрей от счастья, внушённого этим осознанием, и я включился во всеобщее веселье, царившее в вагоне, имея на то свои собственные, особенные причины.