Он говорит - [93]

Она стал индикатором правильности выбора. Эти люди средних лет до сих пор не уверены, правильно ли они поступили когда-то.

Ну а демонстрация предмета — стоящего на колёсах или одетого на тело, крепит дух.

И демонстрация гостям меня — тоже.

Я для них был чем-то вроде экзотической пальмы в зимнем саду. Свидетельствую о том, что хозяин ещё жив, успешен и не надо ругаться заграничным словом „лузер“. Впрочем, гламур бывших младших научных сотрудников, эта ярмарка тщеславия — особая тема. Но я не судья, все идут по жизни розно.

У меня работы много, как у директора школы — чтобы все не передрались и парты на месте были. И это мне ещё повезло, все хозяева мои бездетные были или со взрослыми детьми. Но одни меня звали дурацким словом „батлер“, другие — „дворецким“.

А последний хозяин зовёт меня „Бэрримор“ — и я откликаюсь.

Это честное имя.

Вот говорят, многие прислушиваются к смеху в соседней комнате — там он громче.

— Э, нет, — говорю я себе, когда утром расчёсываю бороду. — Делай, что должен, будь что будет. Нет у меня зависти, хотя честно вот вам скажу — я хозяев своих не любил никогда. Я просто умею решать их проблемы.

А смех громче в твоей собственной комнате».

Он говорит: «Мы тут в палате все вместе лежим, слышно как пердим, да кашляем, ужас ведь какой, а вот мне от того не так страшно — подохнешь, так хоть услышат твой всхлип смертный. А, Бог даст, услышав тебя как-нибудь, и спасут.

Но человек-то ищет уединения.

Смерть-то дело одинокое.

Мне однажды рассказали историю о русском миллионере, что ловил голых девок, которые купались рядом с его дачей и, отобрав одежду, фотографировал. Это происходило в Эстонии, где купаться можно прямо где хочешь, и оттого начался большой скандал.

Так я вам вот что скажу: это напомнило мне другую историю про писателя Солженицына. Правда, рассказали её журналисты — а они народ подлый, веры им нету никакой.

Я бы журналиста даже „Который час?“ не спрашивал.

Ответит хуже, чем Батюшков, даже „Вечность!“ не крикнет.

Но, тем не менее, история про писателя запала мне в душу.

Дело в том, что когда Солженицын был выдворен и лишён (или как некоторые говорят — вырвался из кровавых лап), то перебрался в американскую глубинку и купил дом в Вермонте. Дом хороший, основательный — но оказалось, что прямо через участок (я, конечно, сразу представляю себе унылый участок садово-огороднического товарищества), так вот, прямо через участок течет ручей. А по местным законам всякий человек может ходить вдоль ручьев и рек. Полезли, значит, по склизлым берегам упыри-журналисты.

И взвыл великий русский писатель от соглядатаев — но поздно.

Я — доверчивый, верю в этот рассказ. Ведь, поди, не заглядывали бы в окошки незваные гости — совсем по-другому, может быть, покатилось бы красное колесо. Или плюнул бы писатель и сидел до сих пор в своем Вермонте. Потом он, правда, в Серебряном бору, или где там рядом, в Троице-Лыково, живет, где хрен пройдешь. Там только не то, что журналист не может пройти, а и тот, кто инспекцию дачам проводит.

Тишь там и благодать.

Да только напротив срамота нудистского пляжа с пригожими девками.

И вот тут наступает то, что очень бодрит — если удается скопить денег на дом, то наступает настоящая „privacy“, как иностранцы говорят — частность, уединенность. Потому как никому ты в этом бревенчатом раю не нужен, даже если пустишь по участку рукотворный ручей.

Может, зайдет за топором сосед или там наш председатель за деньгами. Одно — добро, другое — зло неизбежное, но всё явления, данные нам в ощущениях.

Но если увидишь на своей территории голую красивую девку, то это значит, что ты не слил верхние фракции из самогонного аппарата, да оставил в стакане нижние.

А вот не надо жадничать — сливай дрянь, сиди да пей, да вечер длинный кой-как пройдет, а завтра то ж…»

У него на тумбочке целая стопка книг с крестами и ликами святых на обложках, и, отложив одну из них, он говорит: «Вот хроники часто спорят — когда лучше лежать, летом или зимой. У каждого есть свои резоны, это ведь не война, когда солдат точно знает, что летом лучше, чем зимой. Я раньше в августе всегда лежал. Август у нас не то чтобы не любят, его опасаются. Это, парень, ты может, и не знаешь, была такая песня — „Вот если бы только не август, не чёртова эта пора!“ Это про Ахматову, ей в августе не везло — то мужа расстреляют, то сына арестуют, то в постановлении пропечатают. Другие мужья у неё сгинули просто так, без месяца, но про август у начитанных людей отложилось.

Но мы как-то августа не боялись, а вот у вашего поколения случился дефолт (нам-то, старикам, что до вашего дефолта), утонула подводная лодка, пожары были, наводнения и прочие трагедии. Множество людей сообщали нам о причинах этих августовских неприятностей — ну, там отпуска и время работы резервных команд, особенности мировых и отечественных финансовых каникул…

Но я тебе вот что скажу: есть такое явление, как выкликание августа.

Вроде бы все ничего, видимых признаков катастрофы нет, буревестники сидят по своим гнездам, а людям неспокойно. Не всем, конечно, людям, а тем, чья жизнь размеренна и даже скучновата. Нет, в ней полно суеты и разных тревог, но это тревоги белки в колесе. А самое кровожадное существо на свете — белка в колесе, то есть, мирный обыватель. Это он кричит „Распни!“ и питается кровью из телевизора. Конечно, обыватель не настаивает на том, чтобы несчастья случались с ним самим, но вот как-то совсем без несчастий ему скучно. И если какое несчастье случилось, то ему теплее на душе, потому что его мелкие ошибки и крупные жизненные неудачи становятся не так важны. Когда большая беда — кому дело до неудач?