Он говорит - [89]

А ещё через десять лет я увидел его в Казани, где ему вручали какую-то премию. Я туда приехал на конференцию и случайно столкнулся с ним, окружённым его персонажами, на улице. Мимо нас тогда сновали всё те же хоббиты и гномы, про которых он писал. Они, овеществлённые, бренчали жестяными мечами, а болезнь уже журчала в нём.

Ещё в мае мой одноклассник ездил к нему в больницу. Ничего не предвещало скорого конца, хотя он уже тонул в реке свой бледной крови. В Москве, кстати, есть улица его имени — имя, впрочем, принадлежит одному старшему лейтенанту, что мёртвым посадил свой бомбардировщик на своём аэродроме.

Я тебе всё это рассказываю, потому что рассказать больше некому — я умру, и кто о них расскажет».

Он начинает говорить, оторвавшись от выпуска новостей, а ведь он смотрит все новости по маленькому автомобильному телевизору, что стоит у него на животе: «Вы ничего не знаете об этом, ничего. О крестьянской войне ничего не знаете, для вас крестьянская война — это „Свадьба в Малиновке“ или какой-нибудь Гайдар. Крестьянская война жестока, потому что крестьянин привязан к земле, он боится сдвинуться в сторону.

Раньше дрались за горшки в подполе, теперь за банки в подвале.

А городской житель же легко перемещается из одного мегаполиса в другой.

У него нет подпола, а только холодильник на съёмной квартире.

Ну и романтика.

Я защищался по европейскому рабочему движению — и кандидатскую, и докторскую.

С трудом, меня ругали за фронду, но это была не фронда, а романтика, не эта, с дурацкими комиссарами в пыльных шлемах, а настоящая.

В тридцатые годы, они для меня навсегда тридцатые, потому что до тридцатых годов нынешнего века я не доживу, по Европе прокатилась волна восстаний, я писал про некоторые из них, и вот сейчас вспомнил историю про человека, что стрелял с чердака, но вот по лестнице уже грохочут сапоги, винтовка выброшена в соседний двор, и стрелок судорожно пытается смыть собственной мочой пятна ружейной смазки и порохового нагара. Это такое смутное воспоминание, и мне казалось, что это про Вену 1934 года, с хеймвером и пальбой на улицах. И, кажется, это Хемингуэй…

Нет, вот сейчас нашёл — это была у него такая маленькая заметка „В защиту Кинтанильи“, напечатанная в февральского номера „Эсквайр“ за 1935 год. Луис Кинтанилья был художником и сидел в тот момент в мадридской тюрьме за участие в астурийском восстании.

Ты знаешь такого художника?

Я — не знаю.

Мы с тобой его знаем только потому что я сейчас нашёл эту ссылку, и там написано, что американец выступил в его защиту.

Так вот, Хемингуэй писал: „Пусть не говорят о революции те, кто пишет это слово, но сам никогда не стрелял и не был под пулями; кто никогда не хранил запрещённого оружия и не начинял бомб; не отбирал оружия и не видел, как бомбы взрываются; кто никогда не голодал ради всеобщей стачки и не водил трамвай по заведомо минированным путям; кто никогда не пытался укрыться на улице, пряча голову за водосточную трубу, кто никогда не видел, как пуля попадает женщине в голову, или в грудь, или в спину; кто никогда не видел старика, у которого выстрелом снесло половину головы; кто не вздрагивал от окрика `руки вверх`; кто никогда не стрелял в лошадь и не видел, как копыта пробивают голову человека; кто никогда верхом не попадал под град пуль или камней, кто никогда не испытал удара дубинкой по голове и сам не швырял кирпичей; кто никогда не видел, как штрейкбрехеру перешибают руки ломом; или как вкачивают в агитатора кишкой сжатый воздух; кто никогда — это уже серьезней, то есть карается строже, — не перевозил оружия ночью в большом городе; кто не бывал свидетелем этого, но знал, в чем дело, и молчал из страха, что позднее поплатится за это жизнью; кто никогда (пожалуй, хватит, ведь продолжать можно до бесконечности) не стоял на крыше, пытаясь отмыть собственной мочой черное пятно между большим и указательным пальцем — след автомата, когда сам он закинут в колодец, а по лестнице поднимаются солдаты; по рукам вас будут судить, других доказательств, кроме рук, им не надо; впрочем, если руки чисты, вас все равно не отпустят, если знают точно, с какой крыши вы стреляли; кто сам, может быть, поднимался вместе с солдатами“.

Это городское восстание, горожане всегда романтичны. Они романтичны и говорливы.

Я занимался немцами — теми, что дрались властями в Гамбурге, и теми, что стреляли в полицейских в Мюнхене. В Мюнхене была совсем другая история, конечно.

А? Кто спорит, другая, но не совсем.

Ну, я не об этом. В Вене дрались коминтерновцы, а в Астурии был Второй интернационал, ПОУМ и троцкисты. Там очень сильны были шахтёры, у которых не было оружия, а были только украденные в шахтах динамитные шашки, в которые они вставляли короткие обрезки бикфордова шнура. Через две недели их перебил Франко — ещё верный правительству. Ложная связка у меня была из-за немецкого „штрейкбрехер“ — уж не знаю, насколько оно стало интернациональным, и пользовались ли им в промышленной Астурии. Восстание в Вене — неделя в феврале 1934, в Астурии — две недели в октябре. Количество погибших примерно одинаково, и там, и там арестовано примерно столько же. В общем, Хемингуэй описал мои тридцатые — но с городской романтикой. Это была романтика дилетантов — одно дело бегать с винтовкой, а другое — водить танк. Даже снайперу нужно годами учиться…