Он говорит - [87]

Но представляешь, какой простор для ассоциаций — вот, скажем, ставят через полвека Гамлета, и могильщик достаёт из земли не череп, а голову. Гамлет всматривается во всё ещё искрящиеся юмором глаза шута — ну и всё такое. Хотя у нас-то, в угрюмой нашей истории, и покруче бывало. У одного советского писателя была такая история: строят что-то на Чукотке и находят могилу ревкомовцев, которых зарубили белые. И вот к могиле сбегаются старухи, которые были жёнами и невестами этих ревкомовцев — только старухам уже за семьдесят, а убитые лежат в вечной мерзлоте как живые. И вот старухи вдруг видят своих возлюбленных такими, какие они были шестьдесят лет назад. И то, что их (и тех, и других) довольно много.

Это очень сильная история, и уже совершенно не важно, было ли это на самом деле. Вот, доложу я тебе, настоящая литература. Но не советский писатель это придумал, а природа. Вот Джек Лондон написал, если точно вспомню: „А там, весной или летом, отогрев мерзлый грунт, вырывают где-нибудь могилу. В неё опускают труп и, прикрыв его сверху мхом, оставляют так, свято веря, что в день страшного суда сохраненный морозом покойник восстанет из мёртвых цел и невредим. Скептикам, которые не верят в физическое воскресение в этот великий день, трудно рекомендовать более подходящее место для смерти, чем Клондайк. Но это вовсе не означает, что в Клондайке также хорошо и жить“».

Он говорит, глядя в потолок: «А я вот Пасху больше люблю. Пасха — хороший праздник, а Новый год — неловкий. Новый год всегда случается в одно и то же время, а Пасха — всегда по-разному. Ну и на Новый год все чуда ждут, а вместо него одни песни прежних времён, да все — про тюремное заточение. А на Пасху всегда чудо есть. Однажды, накануне Пасхи были у меня всяко разные неприятности. Была, например, тогда пятница, к тому же тринадцатое число, к тому же эта пятница была страстной, ещё началась и не могла кончиться какая-то магнитная буря, а, вдобавок, я больной, почки болят, которые мне братва ещё двадцать лет назад отбила.

Но, я тебе, брат, скажу, что у меня было и предчувствие, что это угрюмое время должно кончиться. Ну, поехал я в гости к моему приятелю. Ехать нужно было на окраину, где он в парке и готовился встретить день рождения — так у него, значит, в этот год совпало. Рядом с костерком, стоял его джип с открытыми дверями. Из джипа неслась музыка Баха — он, когда ещё палатки на Арбате держал, этим славился. Все как нормальные люди, про конвой заводят, про воронёный зрачок, про зелёного значит прокурора, а он требовал свои прелюдии. Ну, так на то у соседа музыкальный ларёк был, а я джинсами торговал. Ко мне он только с долгами приставал. А теперь он мне и говорит: „Перейдёшь по тропинке овраг и пойдёшь на Баха. На Иоганна, значит, Себастьяна“. Прав оказался — видел я по дороге каких-то людей в сгущающихся сумерках, но подходя ближе, понимал, что там все про рюмку на столе, и, опять же, конвой.

Честные люди, чо. Не извращенцы какие, хоть вокруг тьма египетская. Но вышел я на звук этого католика, а тут ночь и осветилась. И вдруг побежал по тёмному лесу упитанный молодой человек, крича „Братва-аа! Христос воскрес!“ да и началась прочая в человецех радость. А радость у нас в народе выражается известно как. В церкви стоять скучно, а отметить надобно. Поздравили мы приятеля, стукнулись яйцами в лоб, да и поехал я домой. А на Пасху автобусы тоже особенно ходят, долго. Люди вокруг радостные. Сзади сидела троица. Девочка взасос целовалась с одним мальчиком, а другой сидел, смотря в сторону. Но вот пришло время пересадки, зацелованный вышел, и девочка принялась целоваться с другим — также самозабвенно. И я понял, что пасхальное настроение накрыло город, как плащ прокуратора. А вокруг из храмов — тонкий звон, у царских врат ребёнок плачет, месяц светит, жизнь наша наново начинается.

Сердце моё и католика заунывного принимает, и приятеля я своего простил, что тогда мне по почкам бил. Это ж наша общая молодость была, счастливое время.

А Новолетие я не люблю. Мало в нём любви, не то, что на Пасху».

Он говорит: «…А, знаешь, я помню, как умер великий учёный. Когда умирает великий человек, а человек этот был без сомнения великим, сразу начинается масса воспоминаний, выплывают мистические совпадения. Это происходит оттого, что очень много людей увлечено профессиональным и личным притяжением, множество разных путей изменяется в этом поле.

Много лет назад, когда я только начинался как теоретик, далёкий от прикладных задач, у меня был знакомый — учёный крупного калибра. Такой, понимаешь, учёный старого образца. Типа Тихомирова, я застал ещё Тихомирова, да. А Тихомиров был велик — он рассказывал о своих учителях на мехмате, и, в частности, о Дмитрии Евгеньевиче Меньшове, который говорил о рождении Московской математической школы так: „В 1914 году я поступил в Московский университет. В 1915 году мы занимались функциональными рядами, а в 1916 году — ортогональными рядами. А потом наступил тысяча девятьсот семнадцатый год. Это был очень памятный год в нашей жизни, в тот год произошло важнейшее событие, повлиявшее на всю нашу дальнейшую жизнь: мы стали заниматься тригонометрическими рядами…“