Он говорит - [50]

Старики ордена надели, прочие — чистое исподнее.

Пришли к воротам, кнопочку нажали и ждём. А Николай Петрович и говорит: а вдруг этот новый русский давно умер, сидит там как мумия, в одной руке пистолет, а в другой — высохший бокал с мартини. Этот сухой бокал в мёртвой руке всех нас впечатлил, особенно женщин. Известно, как они мартини любят. И тут над нами снова блям-блям, трень-брень, тили-бом — мы только головы втянули.

Втянули, значит, натурально, головы, а оттого не сразу заметили, что калиточка в сверхчеловеческом заборе открылась, а там — старичок в линялой тельняшке.

— Нам бы хозяина, — говорим.

— Я, — отвечает, — хозяин.

Мы на него смотрим недоверчиво, а потом и говорим, что нет больше мочи его часы слушать. Сказали, и сразу часы нам в такт: тили-бом!

А старичок вдруг как заплачет:

— Братцы, — причитает, — а уж как я измучился! Только я ведь и сам хочу их отключить, да как это сделать — не знаю. Выписал швейцарского мастера, а он уж вторую неделю не едет. Давайте, братцы, их ломать вместе. Тащите лом и верёвки!

Но тут как-то всем стало жалко их ломать. Всё же работа иностранная, люди делали, мучились, к тому же небедный человек страдает. А как узнаешь, что богатый человек страдает, так на душе как-то веселее.

— Нет, — сказали мы, — ломать ничего не будем. Ишь, ломать! Ни у кого таких часов нет, а у нас есть. Красота!

И, повернувшись, пошли по домам.

А нам в спину так:

— Блям-блям, трень-брень, тили-бом!

С удвоенной силой.

Но тут уж совсем другое дело, потому что у нас коллективизм и взаимовыручка.

Мы в посёлке все заедино. И, натурально, в город меня не тянет».

Глядя в потолок, он произносит: «А вот меня была такая история: мы как-то приехали на Верхнюю Волгу и стояли там у воды. Рыбаков среди нас, впрочем, было мало. Да какая там рыбалка — наливай да пей. Да и молодая кровь играла. Девки пригожие с нами были, как раз столько, чтобы одни гордились, а другие — завидовали.

Но мне там, конечно, ничего не светило.

Как-то встал я рано и решил поплыть на лодочке туда, где ловил рыбу отец нашего товарища. Когда я сталкивал лодку в воду, из палатки вышла жена другого нашего друга и попросила взять её с собой. Она была женщина видная, и мне нравилась. Но кто был я — и кто она? Много промеж нами лежало, как меч между Тристаном и Изольдой — не говоря уж о том, что она из богатых была. Но, даже понимая это, я всё нервничал, на неё глядя. Грёб так, что приплыли мы раньше, чем я думал.

Забрались мы по крутому склону на остров и переговорили со стариками. Есть такие старики, — молодым сто очков вперёд дадут. Они вполне ещё бодры, но уже познали толк в жизни. Они помнят строгие правила прежней жизни, их учили ещё по-старому.

Эти были как раз из таковских.

Над Волгой был туман, и пахло рыбацкими кострами.

А потом мы вернулись, я затащил лодку на берег и вынул вёсла. Мы вышли на поляну с палатками, и я понял, что как раз все наши друзья проснулись и высунули головы из палаток.

Смотрели на нас опухшие с утра люди, что не имели сил выползти из-под пологов. И вот тогда моя спутница подняла палец, назидательно так подняла и сказала, смотря мне прямо в глаза: „Уж лучше грешным быть, чем слыть“.

На этом всё и кончилось.

Был давний год, никто в нашей компании ещё не умер, и молодая кровь играла».

А потом он говорит: «Мы довольно хорошо умели дырки делать. Бурить то есть. По разному — и так, и наклонно, и горизонтально, и по-всякому. Бывало, конечно, по-разному — как-то в Средней Азии не рассчитали, буровая колонка изогнулась и выскочила с другой стороны холма. На следующий день мы её дёрнули, и нашли в головке остатки уздечки — это какой-то таджик привязал своего осла. Думал, видимо, что это столбик такой торчит.

Но потом много что было. В голодный год грех я на душу взял — шли с женой со станции, волокли сумки с едой. На месяц еды, нам да детям. А на нас гопники навалились, один на меня, другой у жены сумку рвёт. Жена-то визжит, как свинья, но сумку не отпускает: там ведь жизнь наша семейная. Ну, я изловчился и вытащил обрезок арматуры из-за пазухи. Огрел первого, а второй уж в раж вошёл, не смотрит по сторонам, и жену мою на снег валит. Ну и дал я ему со всей дури.

Отряхнулись мы и ушли. Кругом ночь, ветер воет.

А потом снова бурить стал — на нефть.

Одного олигарха, как тебя, видел. Молодой был, гладкий. Только не очень умный — он попутал, что перед кем говорить можно, и вот нам начал толкать речь о том, что после сорока лет человека ничему не научишь. Молодая кровь, бизнес-мышление, то-сё. А у нас-то самому молодому сорок два, и каждый станок, как жену, знает. Он на буровом станке, как на скрипке, играет. Тут ведь ещё надо угадать куда и как — в старые-то времена миллионы экономили.

Ну, пригнал к нам, сиволапым, американца. Молодой такой, гладкий — сорока, конечно, нет ему. Или им впрыскивают что-то такое, что у них вечные тридцать. Американец бодро нам так и говорит: будем наклонным бурением заниматься, я вас научу. Мы так в сторону смотрим, потому как что ему в глаза бесстыжие глядеть. Он получает в мильон раз больше, а наше дело простое: барину не перечь. Американец говорит: бурить будем так-то и так-то. Тут один из наших набрался смелости и говорит, что нельзя тут так бурить, разломаем всё к чертям. А у нас бешеные тыщи всё стоит, бур там алмазный и прочие дела.