Он говорит - [48]

Была другая история — на наших заводах возникли спортивные центры и команды. И вот, у спортсменов были дармовые автомобили, они, эти автомобили, стояли на территории. И рядом стояли машины, в которых не хватало комплекта — ну там смежники не прислали зеркала заднего вида — и вот стоит две сотни машин, готовых, а зеркала у них нет, и они его ждут. Ну и спортсмены приходили со своими номерами, привинчивали их, и выезжали на этих машинах. Прямо через проходную.

Я из-за этих спортсменов прямо покой потерял.

Я понял, что будет дальше — это мне такое видение было. Я увидел всё в деталях, будто в волшебном телевизоре. Ведь у нас особое производство: прибыль на танках может и больше, но и контроля там больше, с кастрюлями контроля меньше, но и прибыль невелика.

Ведь о чём мечтал советский человек? Получить квартиру, построить дачу и купить автомобиль. Получить квартиру — тяжело, с дачей чаще всего тоже сложно. А с машиной — другое дело.

Потом ведь пришли гении. Ну, реально гении — вот один появился, и началось всё очень красиво — совместное предприятие с итальянцами по логистике, которое перевооружит центр запасных частей, создаст нам пятьдесят или семьдесят центров технического обслуживания по всей стране и всё такое. Под это попросили разрешения у Правительства беспошлинно ввезти как бы импортные автомобили (в кредит, разумеется — никто ничего не покупал), с тем, чтобы всю выручку пустить в производство. Понятно, что эти ребята многих уговорили пообедать на этом деле, а кого не уговорили, те вдруг обнаружили себя на иных должностях или с ними ещё что произошло.

К тому моменту наш завод пятьдесят процентов автомобилей поставлял на экспорт.

И вдруг это экспорт обвалился на хрен. Дистрибьюторы шлют нас на хрен, это прежде всего соцстраны, потому что капиталисты продолжали брать. Наши бывшие братья хотели ездить не на новых наших, а на подержанных — ихних. Плюс к этому — обязательства дилеров раньше гарантировались правительствами этих стран, а правительства эти теперь смотрят на сторону. А, между прочим, поставки записаны у нас в плане по две с половиной тонны грина за машину. При том, что на внутреннем рынке машина стоит пять тонн. При этом у западных дилеров была ещё отсрочка платежа по контракту в девять месяцев! Что такое девять месяцев в то время, при инфляции в две тысячи процентов? А? Понимаешь? Ты платишь в рублях, а потом получаешь…

Только глупому человеку это не внушит интересную мысль.

А уж ребята эти глупыми не были. Один был снабженцем в Тбилиси. А глупых снабженцев не бывает, не бывает по определению.

Западный дилер должен купить у нас машины, и если он отказывался, то обязан был платить неустойку. И вот к этому замученному дилеру приходил человек, и предлагал простить половину или всё, если он перепишет товар на неких лиц. И дилеры с той стороны просто прыгали от восторга. Сначала ещё скромничали — выгоняли в Чопе эшелон из страны, а потом загоняли его обратно под стук таможенных штампов, освобождающих машины от налогов как реэкспорт.

К машинам в девяностые годы относились как к полезным ископаемым — понятно, что мы ничего не вложили в производство нефти или угля, а только в их добычу.

Ну, я и ушёл на пенсию.

Нет, не надо гнуть пальцы, будто мне за державу обидно — ничего мне за державу не обидно. Она всех вырастила — и меня, и их. Это всё она, как гусеница, превратившаяся в бабочку, а потом бабочка, превратившаяся в гусеницу. Вечная такая.

Причём эти, новые, приезжают к сыну на дачу, куда хуже. Машины у них хорошие, немки да японки. Но сядут на веранде выть — прямо Конец Света. Страшные годы пришли, деньги кончились. Надо ехать к тёплым морям, спасаться от террора.

А я ведь их насквозь вижу — они ж никому не нужны.

Они не то, что деталь не выточат, они её подмышкой не вынесут. Обосрутся.

Я выхожу тогда в сад курить.

Как-то вышел, слышу: трещит что-то.

Это соседский мальчишка, у меня яблоки тырит. Я его знаю, безотцовщина. А у брата две ходки. Ну, поймал, в глаза смотрю. А глаза у него, как у волчонка — глядит, не мигает.

— Молодец, — говорю. — На тебя, пацан, вся надежда».

Он садится на койке прямо, не спуская ног, и говорит: «А знаешь, что самое обидное? Это когда кого-то разочаровываешь. Мы, художники, вообще народ мнительный, и, к несчастью, ещё наблюдательный.

Всё время подозреваешь, что кому-то ты не понравился. Рецензии вообще душу вынимают, спать невозможно.

Недавно вот я разочаровал женщину. Просто я вижу — вот женщина мной заинтересовалась, мы разговорились, а потом она решает: нет, а… ну его. Ну, по каким-то своим причинам, решает. Может, она вспоминает, что у неё муж есть, или, что она не любит толстых, или ещё что, и — охладевает к предмету.

Со мной это было несколько раз уже. Несколько обидно, хотя умом ты понимаешь, что тебе и не нужно это было.

Это такая мужская жадность.

Обычно люди этих стадий очарования, затем заинтересованности, потом — разработки, и, наконец, разочарования… Всех этих стадий не замечают. А вот мы, художники, замечаем. Потому что человека выдаёт всё, но, в первую очередь, мимика. Дело, конечно, не в том, что ты художник, тут я тебе не хочу говорить глупостей, чтобы не показаться каким-то фанфароном.