Он говорит - [4]

Потом пришла Перестройка и состарившиеся отцы из НИИ, со своими кульманами и ватманами, с учёными степенями и званиями стали синонимами лузеров.

Причём и в моём Отечестве, и в странах, куда многие работники рейсфедеров и рейсшин перебрались. Привычки они свои, конечно, не меняли. Именно поэтому нынешние сорокалетние с таким ужасом глядели на это сочетание. Пятнадцатилетним на всё наплевать — они знают, что можно носить всё со всем и видели в телевизоре не только молодёжного начальника, но и показы Живанши и Прада, где по подиуму рассекают модели в золочёных сандалиях и чёрных носках с искрой.

Я, кстати, с пониманием отношусь к людям, подозревающим носки с сандалиями в общественной опасности для обоняния. Я видал случаи, когда фраза „Наденьте же ботинки, и так дышать нечем!“ была вполне уместной. Однако ж, с другой стороны, всяк может ощутить, как ужасна немытость голых ног в открытой обуви!

Меня тут стали уверять, что и мокасины нужно носить на босу ногу. Ну так про мокасины мне ничего неизвестно. Мокасины для меня что-то из джекалондона. Их надо с трудом стянуть с натруженных ног, предварительно срезав обледеневшие завязки. Я только знаю, что в тяжёлый час, в трудную годину, их нужно сварить и съесть, или просто съесть, как съел героический сержант Зиганшин — сапоги. Сначала гармонь, а потом — сапоги. Одним словом: „Когда я услыхал, как Калтус Джордж орет на перевале на своих собак, эти чёртовы сиваши уже слопали мои мокасины, и рукавицы, и все ремни, и футляр от моего ножа, а кое-кто уже стал и на меня посматривать этакими голодными глазищами… понимаете, я ведь потолще их“.

Я как раз думал об обстоятельствах вкуса. И в связи с этим вспомнил какого-то малолетнего певца, эстрадную знаменитость, подростка, что принципиально вышел на сцену во фраке и белых кроссовках. Я рассуждал о нём вполне академически (певца этого я за человека не считал совершенно по иным причинам), и вот канва размышлений была такая: есть некий костюм, который, по сути, неразрывен, просто носится в несколько частей. Разрывать его нельзя, вроде как нельзя носить неверную, неуставную форму. И общественное раздражение как раз возникает, когда форма нарушена. Но сейчас в разные части и подразделения приказы спускаются несвоевременно. Одни по-прежнему ходят в грачёвских аэродромах, другие уже нацепили каракулевые береты от Юдашкина. Где-то и вовсе ополоумевшего инспектора встречает часовой в будёновке. Интуитивно наблюдателя пугает генерал в полной форме и чешках, точно так же, как и концертный костюм с кроссовками. Такой генерал подобен бегущему по улице человеку его же звания — он сеет панику.

Но когда выясняется, что войны нет, то включается нормальная ксенофобия по признаку: „Нет, я ничего против не имею, у меня даже один друг носил носки с сандалиями, но всё-таки, лучше их всех, вместе со всей их обувью — в Дахау“.

Но придёт директива из Prada, что нужно носки под сандалии носить, пройдёт пара-тройка лет, и все будут говорить, как в тридцатые и сороковые у них, и как в пятидесятые-шестидесятые у нас: „Без носков? Фу…“

Люди стадны и мычат.

Уже пишут: „Носки с сандалиями, туфлями встречаются в свежих коллекциях Prada, Mark Jacobs, Ferragamo, Dior, Galliano, Dolce&Gabbana и других“, и я сразу верю. Всеми фибрами.

Пару лет назад даже журнал „Сноб“ разрешил нам носить одновременно и то и другое.

А уж он-то о-го-го.

Не забыть, ещё, кстати, купить сандалии. Носки у меня уже есть».

Он говорит: «А я расскажу о бытовом ужасе. В те времена я ещё, как говорят, употреблял. Тогда алкоголь продавали в любое время суток, но я и вовсе пользовался услугами одной компании, что везла мне еду к порогу. Как-то они снова приехали менять еду на деньги. В одной из коробок обнаружилась реклама говорящей водки.

„В Пробку записано пятнадцать разнообразных тостов, которые звучат после каждого открытия бутылки. Причём это не просто тосты, а целое представление с музыкой, шутками, смехом. Говорящая Пробка даже Пьянеет — тосты становятся ещё веселее“.

Вот, думаю, ёрш твою двадцать, гадость какая!

Гадость!

Гадость!

Пробка, видите ли, говорящая! С электронным писклявым, наверное, голосом, будто гонконгская расписная открытка.

Оказалось, что ответственные люди слышали одну такую — она не разговаривала. В ней что-то перемкнуло.

Поэтому она кричала, свистела и ухала. Причем такими загробными голосами, что пьяница сразу представлял себя Пушкиным в кибитке… Метель… Михайловское… Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают…

Нет страшнее картины хмурого одинокого пьяницы, что чокается с бутылкой, крутит туда-сюда пробку, выкрикивает пробка тосты, за окнами ночь, и нет спасения от этого электронного ада».

Он говорит: «Я научу тебя Родину любить.

Вот ты — интеллигент, то со слезой народ жалеешь, то боишься его, опять же, со слезой.

Из левого глаза у тебя ползёт слеза сострадания, а из правого — слеза испуга.

Так ты и живёшь, с мокрыми глазами.

Я тебе расскажу, что нужно для того, чтобы приникнуть к народу — меня об этом иногда спрашивают, и ответ у меня теперь наготове.

Настоящему русскому интеллигенту нужно для утверждения в этом качестве прийти в магазин и, заняв очередь, выйти на волю, в октябрьский промозглый воздух. Закурить „Беломор“ с дембельской гармошкой. Гармошку на папиросах я научу тебя делать, не боись.