Он говорит - [2]

Одни действительно вели разговор, а другие, со светлыми от боли глазами, старались отдалить момент, когда они поодиночке схватятся с бессонницей.

Молчать тут было трудно, потому как, когда говоришь, боль отступает.

«Не молчи, — говорит тебе всё, — Твои слова, вот что от тебя только и останется».

Вот они все и говорили.

Он говорит: «Я всегда завидовал людям, что умели брать взятки. Нет, разумеется, я завидовал не вымогателям, не упырям, что сосут последнюю, ржавую от испуга кровь обывателя. Я завидовал людям, что умеют поставить свою жизнь так, что на них сыплются земные и прочие блага за проделанную работу. И сам я делал подарки здешнему хирургу, собравшему меня по частям, благодаря которому я сохранил количество ног, обычное для человеческих особей.

Несколько раз я ожидал материальной благодарности такого рода, но оказывался в странном положении, о котором я сейчас расскажу.

Итак, всё было криво, гадко, причём в несостоявшемся меня подозревали с гораздо большим усердием, чем в настоящих грехах.

Однако случилось странное — мне обещали каких-то денег, я отработал их и стал ждать немедленного и безусловного обогащения. Но дата выплаты отдалялась, срока отсрачивались, встречи откладывались. Наконец, я увидел своего заказчика.

Мы мило поговорили, обменялись новостями и анекдотами, и вот он начал грузиться в машину. Я остался на тротуаре один, и ко мне вернулась забытая было цитата.

Однажды, когда был ещё жив литературовед Лебедев, он спросил студентов, откуда взят приведённый им текст. Студенты были образованные и сразу закричали слова „коляска“ и „Гоголь“.

Вот она: „Чертокуцкий очень помнил, что выиграл много, но руками не взял ничего и, вставши из-за стола, долго стоял в положении человека, у которого в кармане нет носового платка“».

Поворачиваясь на койке ко мне, он говорит: «А мне тогда повезло — всех, кто со мной служил, прямо из тёплых немецких квартир вывезли в Тверскую область, да и в палатки. Жёны плачут, дети в соплях. А меня послали переучиваться, да на что переучиваться, так и не придумали. Хорошо хоть довольствия не лишили. А тут германский канцлер дал нам немало кредиту для того, чтобы офицеров на предпринимателей переучивать. Затея эта, по мне, была странная — хороший офицер предпринимателем быть не может.

Исполнительным начальником — да, а вот предприниматель только из неважного офицера выйдет. Но мне всё равно делать было нечего, не мёрзнуть же посреди взлётного поля в ожидании перемен, так что и поехал я туда. Собралась нас целая группа, причём большей частью какие-то полковники синего цвета. Такой небесный цвет они имели оттого, что умело распорядились вверенным им имуществом, да так распорядились, что несколько лет протрезветь не могли. Я среди них — дурак дураком, трезвый, да ещё без денег. Опять же, за водкой меня всё время норовят послать, потому как я наблатыкался в чужом наречии и ещё кое-чего кроме „хенде хох“ и „вафен хинлеген“ знал.

Началась у нас особая жизнь — возят нас по разным предприятиям, а полковники мои головами кивают, как китайские болванчики. Как голова вниз пойдёт, так губы на фляжку попадают, а как вверх пойдёт, так кадык дёрнется. Что им все эти сахароделательные заводы и маслобойни с мельницами? Но я-то так не хочу, мне ещё жить хочется, оттого я учу чужие слова, да стараюсь так, чтобы „хенде хох“ невзначай не выскочило. А то историческая память — сложная штука, с ней не пошутишь. И тут привезли нас на завод Вюрца — даже не завод, а склад. Да не склад а город, ангар в десять вёрст да с Исаакия высотой, стоят там огромные шкафы со всякими гайками и болтами, а вокруг них снуют механические блохи и с разными верояциями из каждого ящичка, что нужно, забирают, в коробочки складывают и на продажу волокут. Зрелище, доложу вам, космическое.

Но тут меня кто-то за рукав дёргает и от этого зрелища отрывает. Это один из моих полковников, трясётся аж весь и на свой бейджик показывает.

— Вова, — говорит, — у меня чужой документ. Мне на чужую фамилию выписали — гляжу, а у него действительно написано Besuher — посетитель, значит. Я выражаю удивление этакой его скорбью и говорю: ну и что с того, фляги ваши, что ль, от этого опустеют? Мир иначе завертится? Ан нет, трясётся тот и шепчет: „Не выпустят“. Видно, немецкая водка ударила ему в край исторической памяти, и эта память наружу полезла. Смекнул я, что надо делать, и побежал к немцам. Говорю: тут у нас один господин хочет себе эту пластиковую штуку на память оставить, можно ль такое дело? Очень даже можно, отвечают немцы, мы, более того, это завсегда пропагандируем, потому что тут наши гербы и изображения, и оттого слава о нас распространяется. Пусть даже и в чужих сервантах.

Потом говорю полковому начальнику: так и так, отмазал я вас. Всё будет хорошо, пойдёте последним, а проходя, обязательно им улыбнётесь, дескать, я тот самый. Только уж потом вы меня не обидьте.

— Само собой, — говорит, — разумеется.

Ну, уезжаем, потянулся служивый народ к автобусу, а вот мой подопечный проходит местную караулку, и тут понимает, что забыл что-то сделать. И вспоминает: ах, да, матушки, улыбнуться надо! И лучше б он и вправду забыл, потому как от той улыбки охрана со своих стульев попадала, а те, кто остался стоять, принялись к стенам жаться. Что-то упало, покатилось, турникеты упали безвольно, а полковник мой, довольный, на выход пошёл.