Он говорит - [113]

Спросил его, о чём говорили. Он говорит, что стали обсуждать, кого нужно уведомить, если что.

Нормально, думаю — готовятся. Это хорошо.

Я-то помню, как в газетах всегда был старичок, у которого наготове был некролог на всякого, и вообще — как на могильных плитах после года рождения была такая чёрточка — чтоб родственники вписали.

Говорят, что сейчас, как самолёт грохнется, всех специально оповещают, ну там специальные люди приходят, чтобы не репортёры первыми пришли.

А сын говорит, что у него другое — заведёшь роман, ну такой быстрый, случайный, а потом разобьёшься на машине. А девка эта думает, что ты её бросил, обижается и всё такое.

Согласен, неприятно.

И молодёжью этой (они-то для меня молодёжь) восхитился — предусмотрительные. Хотя, конечно, смешно, что они представляют сразу аварию на дороге, а не тромб в сердце, скажем.[6]

Я ему и говорю: ты вот не читаешь ничего, а это у Бунина было. Да не так, как у вас, не то, что вы боитесь, а по большой любви. Там, у Бунина, женщина заболела воспалением лёгких и умерла. Да только велела, чтобы от героя её смерть скрывали как можно дольше — ну он её и любил лишнее время.

Она к нему во сне приходила, но они давно были в разлуке, и, в общем, это грустная история.

Сын ответил, что это нечестно. Чувак, говорит, мучился лишнее время, страдал своей виной — они ведь расстались, а, значит, поссорились.

Я не стал объяснять, что вовсе не значит.

Сын-то и говорит, что лучше знать всё, и знать заранее — ну это у него надежды, которые время вычистит ещё. Я ему опять про литературу, про то, как классик говорил нам про одного больного раком крестьянина. Тот явно должен был сгинуть, а пока ходил по больничке и вспоминал своих деревенских стариков, что не пыжились они, не отбивались, не хвастали, что не умрут, принимали смерть спокойно. Не оттягивали ничего, а готовились потихоньку и загодя, назначали, кому кобыла, кому жеребёнок, кому зипун, кому сапоги.

Я сыну сказал, что этот идеал мне кажется несколько надуманным — как будет, так будет.

И списки мне эти не по нутру.

Я бы ни в коем случае не заводил такого списка.

Смерть — дело одинокое.

Не надо ничего, никому ничего знать.

Раньше это было нужно для организации похорон, а теперь и подавно не нужно. Вот я представляю, как я помер и фейсбук, к которому сын меня приучил, это понемногу узнаёт, и какие-то знакомые пишут пост (то, что называется — „статус“). Они чувствуют, что им нужно сказать что-то, меж тем, ничего говорить не надо.

Для меня было бы идеальным исчезновение — тихое и незаметное, как растворяющийся в воздухе сигаретный дым.

Тут не хуже и не лучше.

Во-первых, как помрёшь, так всё равно.

Во-вторых, в оповещении есть какой-то добавочный смысл к твоему бытию — это вроде как человек действительно думает, что мирозданию он более интересен, чем на самом деле.

В-третьих, это я понимаю, как в деревне — ну там кого-то гроб надо позвать носить, деревенский пьяница норовит выпить, родственники приехали за мотокультиватором, чтобы он случайно не затерялся. Двоюродная сестра интересуется, как в права наследства ей вступить, и что осталось.

А тут-то что? Я клоню к тому, что в какой-то момент должен приходить возрастной оптимизм — не заигрывание с концом, не какое-то натужное ёрничание, а спасительное благодушие».

И давно я понял, странность восприятия многих людей, забывающих о том, что их тела обладают обычными физическими характеристиками настоящих физических тел. Тела обладали упругостью и твердостью, их части, подобно частям механизма, можно было привязать веревочками, стянуть болтами или отпилить.

Текла новая весна, не зеленела разве что коричневая арматура на здании за окном.

Теперь в больницу ко мне приходило гораздо меньше народа, потому что часть гостей остепенилась, кто-то женился, а кто-то устроился на редкую после финансовых потрясений высокооплачиваемую работу.

В посетителях моего соседа было то общее, что соединяет людей после шестидесяти в моей стране. Особенно тех, кто делал боевое железо или его применял. Особое незатейливое чувство юмора, рассказы из прошлого, свидетельствующие о том, что они были на «ты» с чем-то важным.

Но при этом было в них что-то цельное, как в людях уходящей цивилизации.

Когда шли войны, то каждый вечер, одновременно с вылетом бомбардировщиков, мы собирали военный совет. Сползались, стуча костылями, к телевизору, и поближе к тем из нас, кто вообще не мог двигаться.

Положили к нам и солдата — не настоящего, а милиционера, что упал с полки в бане. Он был совсем мальчишка по виду, хотя, призванный год назад, уже дослужился до старшего сержанта. Вместо того, чтобы стоять в оцеплении, он теперь хлебал манную кашу чужой ложкой, глядя в экран.

Скоро была моя операция, и я думал о ней без страха, но с тоской — потому что от меня уже ничего не зависело. То есть, распорядиться чем-нибудь, чтобы улучшить свое положение, я уже не мог.

Время брало меня за руку и вело от прежней боли, связанной с воспоминаниями, к боли настоящей, непридуманной.

Уже можно было представить ту боль, что обрушится на меня потом и вдавит в койку.

Этими словами я как бы заклинал эту боль — дескать, не надо, я сделал всё за тебя.