Он говорит - [111]

И тут же — фрагмент печени единорога в разрезе.

Как тут не повредиться рассудком?

А мне самому разгадать было невозможно — поскольку разгадывание это было семейным мероприятием. Примерно таким же, как игра в лото — где-нибудь на дачной веранде, под абажуром, где все в парусиновых пиджаках.

Поэтому одному заняться этим было совершенно невозможно, страшно и бессмысленно как поход на кладбище в одиночестве.

А потом уж эти кроссворды исчезли как динозавры.

Я как-то всё отвлекаюсь, но вы дослушайте.

Потом наступила пора детских школьных страхов-неврозов — того времени, когда шариковая ручка учителя ползёт по школьному журналу сверху вниз, и ищет себе жертву.

А потом и вовсе страхи стали пошлыми — что не хватит денег, что потеряешь билеты или паспорт, что не пустят туда или сюда, что придут таможенники и всё отберут. Страхи эти были мелкие, как тараканы, и, как тараканы, они были подавлены, потому что я знал про себя, что настоящий страх — там, в детстве.

И в час перед концом вернётся.

А пока он только томится в духовке.

Готовится.

Подходит.

Страх очень питателен».

Он говорит: «Подруга моя, она верстальщицей работает, сказала, что всякая женщина должна порвать со мной отношения, если я покажу ей нашего профессора. Всё потому что она поймёт, в какой бездне с такими друзьями я нахожусь.

По секрету скажу, что она считает, что никого из живущих нельзя к профессору.

Она слышала, как он пел.

Но так-то профессор — единственный, кто из наших в люди выбился.

Пьёт, конечно. Но кто без греха?

На помин пьёт и за здравие.

Ну, а какое доброе здравие у алкоголиков?

Одна беда — я научил его покупать хороший виски. Дело в том, что когда наш приятель перебрался в Англию, то спросил меня как-то, что привезти. Я ему и сказал, что мне нужен для подарка виски „Гленморанж“. „Давай, — говорю, — я у тебя его выкуплю. В Москве он сумасшедшие деньги стоит, а у тебя в три раза дешевле“.

Пришёл за ним, а мне наш новый англичанин и говорит:

— Ты знаешь, профессор наш нашёл бутылку и всё выжрал. Из горла.

— Ладно, — не обиделся я, говорю, — в следующий раз.

В следующий раз случилось, впрочем, то же самое.

И в третий — то же.

Наконец, сам профессор съездил на скалы туманного Альбиона, или что там ещё в тумане, да и сам привёз бутылку.

И вот испытывал я смешанные чувства — сидит твой друг и „Гленморанж“ этот „Пепси-колой“ разбавляет.

Глотнёт и маринованный опёнок в рот кинет. Глотнёт и кинет — я бы ему за такое веточку повилики в зад сунул.

Но терплю.

Ну, подруга-то моя считает, что он человек конченный, и ничего тут уже не поделаешь.

Я-то с ней отчасти согласен и иногда тоскую по прежним годам, когда это веселье было основано на молодости и свежести, а мы были пьяны воздухом, а не водкой.

А тут — иные времена.

Не всякий примерится.

Особенно к тостам под просмотр кассеты „Мы на байдарках в 1985 году — промокли, сушимся и поём“.

Я уж на что крепкий, в морге работал полгода, а этого не выдерживаю.

На байдарках… И скупая мужская слеза в рюмку капает.

Другое дело, что у профессора, когда туда приходят старички в товарных количествах, всё не так ужасно.

В общем, там тогда — жизнь, только причудливая, конечно. Опять же, живое пение на разных языках.

Тут я тебе вот что скажу: есть, к примеру, пьянки бодрых людей, где знают толк в закусках, и не мешают „Гленморанж“ с колой, но такое самодовольство сочится из них, что прибежишь к нашему профессору и заснешь у него на плече, рыдая.

Дело в том, что у алкоголиков интереснее, когда у них кворум.

А вот когда один Шляпник, без Сони и Мартовского зайца, то создаётся искажённая картина.

Тяжесть и байдарки.

Мы — уходящая натура. Вымирающие алкоголики имени Венедикта Ерофеева.

Хороши в малых порциях. С голодухи».

Он говорит: «Смотри, что в газете пишут: „В 1942 году молодая парижанка, опасаясь преследований нацистов, была вынуждена бежать на юг Франции, оставив роскошную квартиру в Париже, в которую с тех пор она так и не вернулась. Спустя 70 лет квартиру, наконец, открыли“.

Представляю себе, что там — пылищи скока. Семьдесят лет — стало быть, две тыщи двенадцатый.

Что, говоришь, у нас такого не могло бы быть?

Почему? А, типа, тридцать седьмой, совслужащая, опасаясь внезапного ареста, бежала в архангельскую деревню, оставив квартиру в Москве? Сгинула, и вот квартиру открыли?

Да может, легко. Легко. Слышал о композиторе Богословском? Есть известная жестокая шутка приписываемая Богословскому, про то, как он гербовой частью пятака опечатал квартиру своего товарища Владимира Хенкина, и тот неделю где-то прятался.

Так что — легко.

Опечатай, да и дело с концом до новой власти простоит. Если бы в моём любимом романе комната лётчика Севрюгова была отпечатана пятаком, вся Воронья слободка ходила бы мимо на цыпочках. Советский человек любой сложности замок мог сломать, а вот эта бумажка была, что броня.

Другое дело, что в этом случае — ну, чтобы простоять семьдесят лет — бумажка должна быть розыгрышем.

Ну или там какая иная бумажка с распределением жилплощади новым хозяевам под шкаф завалилась.

Годы идут, соседям в коммуналке радость — меньше по утрам очередь в сортир, ЖЭК информации не имеет, пауки в углах мирно едят мух, а музей советского быта ждёт открытия.