Оливковая ферма - [54]

Я останавливаюсь в Антибе, чтобы съесть круассан и выпить несколько чашек cafés аи lait, и подъезжаю к дому почти одновременно с фургоном Ди Луцио. Едва успев поздороваться, он спрашивает:

— Вы ведь актриса?

Я киваю, и сантехник не скрывает своего восторга. Уж не знаю, где он разжился этими сведениями, но они ему явно по душе. Уже несколько раз Ди Луцио с гордостью рассказывал мне о живущем где-то неподалеку знаменитом французском пианисте, у которого он менял трубы.

— Я обслуживаю звезд! — простодушно радуется сантехник, а я представляю себе этот слоган, выведенный большими буквами на боку его фургона.

Мне всегда нравилось во французах то трогательное почтение, с которым они относятся ко всем видам искусства. Все мы, даже самые скромные и незаметные, в их глазах artistes[108], и они приходят в искренний восторг при одном только упоминании слова «актриса» или, еще лучше, «писательница». И Ди Луцио в этом смысле не исключение.

— Я ведь вас видел по телевизору?

Я пожимаю плечами. Может, и видел, хотя я не припоминаю, чтобы хоть один фильм с моим участием был продан во Францию. «Все существа, большие и маленькие» показывали по всему миру, даже в тогда еще коммунистической Польше, но только не здесь.

— Вы, оказывается, знаменитость, а я и не знал.

Я молча поворачиваюсь и иду в дом, потому что он сильно преувеличивает мою известность, потому что вследствие этого выставленный им счет может заметно вырасти и еще потому что мне грустно и одиноко.

Впрочем, одиночество продолжается недолго. Следом за Ди Луцио прибывает Амар с целой армией ouvriers или jardiniers[109], которые выгружают из кузова грузовика огромное количество кустов — очевидно, гораздо большее, чем мы заказывали. Разгрузившись, он сразу же уезжает, а его отряд расхватывает лопаты, грабли, заступы и прочие инструменты и споро приступает к работе.

— Стойте! — кричу я.

Но рабочие признают только одного командира — Амара, а я для них просто какая-то чокнутая с холма. На секунду они поворачивают ко мне загорелые лица и тут же возвращаются к работе, за которую им наверняка обещаны сущие гроши. Я несусь в дом, чтобы найти телефон Амара и остановить этот кошмар, прежде чем выяснится, что хитрый араб скупил от нашего имени весь садовый питомник.

В самый разгар этого веселья прибывает Рене, за которым следует вереница машин с прицепами. Теперь наша подъездная дорожка наглухо забита автомобилями.

Рене, невысокий и ладный, с лицом в красных прожилках и роскошной копной седых блестящих волос, ведет свою вооруженную бензопилами команду в сосновую рощицу. Безимени, захлебываясь, лает на них. Ди Луцио на крыше плавит битум, высыпает из мешков гравий и во весь голос поет. Пять бензопил, отчаянно взвыв, одновременно врезаются в бревна, а ниже на склоне колотят заступами по камням и громко перекликаются рабочие Амара. Из-за всей этой какофонии я едва слышу собственный голос и ору в трубку как безумная:

— Немедленно приезжайте и остановите все эти посадки!

— Но свинчатка будет отлично смотреться у вас на участке. Только представьте себе пятна голубых цветов между кедрами!

— Мы не заказывали свинчатку, и мне нечем за нее платить! У нас даже ограды еще нет!

Со вздохом Амар соглашается приехать, как только сможет. Риск не получить деньги, похоже, немного приводит его в чувство. Я кладу трубку и провожу рукой по волосам, которые сегодня еще ни разу не причесывала: утром у меня едва хватило времени на то, чтобы почистить зубы. Мельком заглянув в зеркало, я убеждаюсь, что выгляжу не лучшим образом. Далеко, в городке Ле Канет, где когда-то творил Пьер Боннар и провела свои последние печальные годы Рита Хейворт, звучит полуденная сирена, и сразу же, как по команде, вся работа останавливается. На «Аппассионату» опускается блаженная тишина. Со всех концов участка работники устремляются к своим транспортным средствам — седанам, пикапам, грузовикам и велосипедам, — достают из них еду и устраиваются в тени. Я с интересом наблюдаю из окна за этой картиной. Арабы Амара раскрывают небольшие коробочки, в которых умещается только пара бутербродов и какой-нибудь фрукт: банан или яблоко. Запивают свой ланч простой водой из пластиковых бутылок.

Рене и его бригада, истинные французы, устанавливают раскладной стол, и на нем скоро появляются бутылки с розовым и красным вином, вода, паштеты, салаты, кастрюли с какой-то горячей едой (откуда?), настоящие тарелки, ножи и вилки. Стаканы наполняются вином, и каждый из обедающих выпивает за здоровье остальных. Ди Луцио присоединяется к своим соотечественникам и желает им bon appétit. Из древнего фургона он добыл сумку-холодильник, а из нее — две бутылки пива и одну с холодной водой. Пиво он выпивает двумя жадными глотками, а воду выливает себе на голову, после чего вдруг становится практически альбиносом.

Арабы едят свой ланч в молчании, зато Ди Луцио что-то громко и оживленно рассказывает сотрапезникам. Он говорит с таким сильным провансальским акцентом, что я не понимаю ни слова, зато сопровождает свой рассказ оживленнейшей жестикуляцией, и наблюдать за ним очень забавно. Сейчас Ди Луцио изображает что-то похожее на ограбление банка. Все, включая арабов, смотрят на него, открыв рты. Выставив вперед два пальца, он делает вид, что стреляет из пистолета, потом, виляя задом, изображает женщину, хлопает себя по ляжкам, ногой наносит противнику сокрушительный удар и наконец оборачивается и смотрит прямо на дом. Теперь все взгляды устремлены на меня. Я виновато отскакиваю от окна и только тут понимаю, что Ди Луцио изображал меня.