Олимпиец - [68]

«Нет, — ответил он, — вовсе не намерен. Получится так получится. Моя цель — Токио, всё остальное — на втором плане. Хочу прибыть в Токио в своей лучшей физической и психологической форме. А если только и думать о мировом рекорде — даже если в конце концов ты его установишь, — можно морально надломиться. К чему мне такой риск? Так недолго и выдохнуться».

«Но в прошлом сезоне, — напомнил я, — многие как раз и считали, что вы выдохлись. Куда–то девались — пусть временно — ваша неукротимая воля к победе, яростное честолюбие, всегда придававшие вам силу на беговых дорожках мира».

Айк помолчал, потом ответил: «Да, бывали сезоны и получше. Но бегун — не машина. Люди это забывают, Том. Ведь сколько я настраивался на Игры в Перте! Такой забег — на финише Айк обошёл канадца Купера, это было незабываемое, полное драматизма зрелище — изнуряет тебя до предела, эмоционально и физически».

Думает ли он, спросил я, что в этом виноваты его нынешние методы тренировок? «Кое–кто считает, что интервальный метод, по которому вас тренирует профессор Курт Гиземан, может тяжело сказаться на бегуне».

«Всё это ерунда! — воскликнул он. — Когда бегаешь плохо, все готовы свалить это на метод тренировок. Когда меня тренировал Сэм Ди, у которого совсем другие методы, их точно так же хаяли. Конечно, Курт меня здорово гоняет, но так же гонял и Сэм. Любой бегун знает: хочешь быть среди первых — иди на жертвы».

Одна из них — почти всё время до Токио Айку придётся провести в Спортивном институте в Нюрнберге, вдали от его прелестной жены–спринтера Джил, — не исключено, что её ещё возьмут в сборную — и сына Нила, которому минуло четырнадцать месяцев.

«Вы всё ещё намерены уйти из спорта после Токио? — спросил я, — независимо от результата?»

«Да, — твёрдо ответил он, добавив с улыбкой: — Конечно, хотелось бы уйти победителем!»

Бомба всё–таки взорвалась. Да и не могла не взорваться, если подумать.

Она ничего не говорила про то, что я часто отлучаюсь, про Хельгу, но всякий раз, возвращаясь, я чувствовал: в воздухе витает гроза. Она теперь никогда не заговаривала со мной первой; если улыбалась, то только Нилу. Против него я, понятное дело, ничего не имел. Отличный малый, всегда рот до ушей, спокойный. Глаза синие, щёки пухлые, светлые кудряшки. Но теперь у неё был только он, а я — по боку. Я даже не предлагал ей вместе потренироваться — знал, что она скажет: «Я очень занята».

Как–то в воскресенье я понял: всё, дальше невтерпёж. Я вернулся из Уайт — Сити, мы выступали против Франции. Выиграл, но время было слабое — 3.59,8. Я сидел и листал газеты, почти все писаки меня критиковали. Она туда даже не поехала — ребёнку нездоровилось. Так что поддержка у меня была что надо. Сейчас она кормила Нила, что–то ему гугукала, и я вдруг понял: больше не могу. «Может, мне лучше вообще убраться отсюда?»

Она повернулась ко мне и сказала: «Может, и лучше». Вот так. Она совсем изменилась. Когда смотрела на меня, улыбка сразу исчезала. Я сказал: «Хорошо, я перееду в Нюрнберг».

Она ответила: «Почему бы нет? Сможешь жить со своей подругой всё время, как хорошо». Она про это сказала первый раз, здорово меня ошарашила.

«Что ты имеешь в виду?» — спросил я.

«Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду», — и продолжала кормить Нила, будто меня тут не было.

Тут в меня как бес вселился. Я схватил её за руку: «О чём ты говоришь?»

Она высвободилась, взяла на руки ребёнка и, что–то ему приговаривая, вышла. Я снова сел за стол, весь измочаленный. Кажется, хуже не бывает.

Скоро она вернулась и сказала: «Я его уложила. Не хочу, чтобы мы при нём ссорились». Я ответил: «Ну да! Первым делом он». Она посмотрела так, будто не поняла, и сказала: «Он совсем крохотный, Айк. Совсем беспомощный».

Я спросил: «Что это за разговор о моей подруге?» она чуть вздохнула: «Айк, не надо. Мне давно всё известно». Я спросил: «Откуда? Кто тебе сказал?» Она ответила: «Все знают. Ты ведь не делал из этого большого секрета, верно? Не представляешь, как люди рады, что могут такое рассказать».

«Ну хорошо, а чего ты ждала? Сама отвернулась от меня, совсем отошла». Она покачала головой, улыбнулась и сказала: «Это не я отошла от тебя, Айк, а ты от меня. Столько, сколько ты требуешь, не может дать никто». Я возразил: «Требую не больше, чем ты мне когда–то давала».

Потом поднялся и вышел из комнаты. Оставалось только упаковать чемодан.

Вечером он пришёл ко мне и с порога заявил: «Я ушёл от Курта» — таким тоном, каким мужчина говорит: «Я ушёл от жены». Правда, от жены он действительно ушёл. Она с ребёнком уже больше месяца как в Манчестере.

Я пригласил его зайти, машинально предложил выпить, но он согласился и враз проглотил то, что я ему налил. Выглядел он расстроенным, каким–то подавленным, жалким. Понятно, ведь совсем один — ни жены, ни опекуна. Когда ушёл от Сэма, была, по крайней мере, Джил, появился Курт, а сейчас… Только и мог прийти то ко мне.

«Жаль, что так вышло», — сказал я. Он ответил: «А мне не жаль. День изо дня по этой осточертевшей дорожке, уже от голеней ничего не осталось. Давно надо было это сделать».

«Ну, а что дальше?» — спросил я.