Помню, когда я первый раз увидел его, подумал: вот еще один «с приветом», спятивший старикан из тех, что отираются на стадионах; бежишь мимо, а они навалятся на барьер и орут невесть что. Да заткнулся бы ты, старый козёл, подумал я на бегу. Сделал еще один круг, а он знай себе стоит на месте и снова орет, кое–что я даже разобрал: «Прижми локти!» Вот те на, ему–то что до моих локтей? Бегу по кругу, а самого смех разбирает — вспомнил одного старика из нашего квартала, был такой, слонялся по Хай–стрит, покрикивал на машины и грозил им палкой, будто людям. Бегу и смеюсь, прямо рот до ушей, и тут снова он, увидал мою довольную ряху и давай вопить: «Я тебе посмеюсь, сосунок!» — а потом запустил вдогонку мол, первого места мне в жизни не видать. В раздевалке подкатывается. Седенькая бороденка, а глаза светлые–светлые, светло–голубые, какие–то неземные, а взгляд прямо тебе пророк, попадался такой на картинках в домашней библии.
— Ты над чем смеялся? — спрашивает.
— Я? Да так, ни над чем. — Надо было послать его подальше, да духу не хватило. Еще, думаю, брякнется тут, вон, как надулся. — Я, когда тренируюсь, часто смеюсь.
— Твои тренировки ни черта не стоят. Кто твой тренер?
— У меня нет своего, только клубный.
— Какой клуб?
— «Спартак».
— Они там отстали на полвека, — фыркнул он. — У них и олень разучится бегать.
И по виду и по разговору — чистый псих. Удивительно, как все в нашей жизни идет по кругу:
Потом–то я точно уверился, он псих — раньше это считали многие, а ведь долгое время я так не думал.
Наверное, Джил была права — я уже говорил — такие светлые, будто он долго смотрел на солнце; когда я узнал его поближе, я так и представлял себе — вот он глядит на солнце, бросает вызов, не желает уступить даже светилу. Он, не моргая, смотрел на тебя, вернее, чуть ли не сквозь тебя, как бы огнем выжигая все, что ему не нравится, что ему не по нутру. И в придачу ко всему этому — впалые щеки, седой хохолок, а лицо сует прямо тебе под нос.
Алан, спринтер, бронзовый призёр, называл его Старым Мореходом. Он говорил: «Вот старый мореход, из тьмы вонзил он в гостя взгляд…» Не Сэму, конечно, говорил, а нам: сказать такое Сэму вряд ли кто осмелится.
И, наконец, его манера говорить. Именно манера. Важно не что он говорил, а как. Слова хлестали из него потоком, и выбор у тебя невелик: хочешь — плыви по течению, не хочешь — оно всё равно тебя унесет. Я и сейчас помню, что он говорил тогда в раздевалке. Я только из душа, вода с меня капает, а он прилип так, что не отдерешь:
— У тебя какая дистанция?
— Четыреста.
— Ты сложен как милевик. У тебя для мили идеальные данные: икры длинные, бёдра и руки худые, мускулистые, сам поджарый, плечи широкие. Бегун на милю — аристократ среди бегунов. Он как выхоленная скаковая лошадь, только о двух ногах. Посмотри на меня: я стайер от природы, жилистый, мускулистый, натренированный до последнего хрящика. Мы в беге — пехота. А твои четырехсотники, восьмисотники — кавалерия. А спринтеры — боевики, ударные части.
Кто–то из другого клуба переодевался в углу и спрашивает:
— А мы, ходоки, кто же тогда будем?
Старик за словом в карман не полез:
— Ходоки, — говорит, — это как ослы у Честертона — дьявольская пародия на двуногих.
С этими словами он стал ходить по раздевалке, виляя задом и дергая взад–вперед плечами, и здорово нас рассмешил, ходока в том числе.
— Я не хочу обидеть ходоков, — сказал Сэм, — каждый делает выбор по своим физическим возможностям. Я готов награждать золотой медалью даже ползунов. Но у каждого явления свои размеры. Возьмите ребёнка — он сперва учится ползать, потом ходить, а потом бегать; вот и у нас, легкоатлетов, должна быть такая иерархия способов передвижения.
По правде говоря, все это было мне не очень понятно. Школу я бросил в пятнадцать лет, с детства был ленивым, ничем особенно не интересовался, а он употреблял слова, которых я никогда не слышал. Но было в нём что–то такое… он тебя будто околдовывал.
— Скажите, Айк, вы с Сэмом очень близки?
— Очень близки, верно.
— Как отец с сыном?
— Ну, насчет этого я не знаю.
— Но он для вас больше, чем тренер?
— Я не тренер. Тренер — это эксплуататор молодежи. Я — инструктор.
— Инструктор чего, Сэм?
— Инструктор чемпионов. Людей, которые хотят стать чемпионами.
— В чём же здесь разница?
— Тут просто нет ничего общего. Моя работа не в том, чтобы воспитать бегуна, человека–животное, она в том, чтобы воспитать выдающегося человека. Сначала найти его, а потом помочь ему найти себя.
— Где он нашёл тебя, Айк?
— В парке.
— В парке? Ты бегал в парке?
— Да. По беговой дорожке.
— И Сэм нашёл тебя?
— Да, он смотрел, как я тренируюсь.
— И вы увидели в нём данные чемпиона, Сэм?
— Моментально. По тому, как он двигался, хотя и понятия не имел, как положено двигаться. По тому, как держал голову.
— Можно выявить спортсмена по тому, как он держит голову?
По тому, как человек держит голову, видно, что он думает о себе.
Когда я переоделся, мы зашли в кафе выпить чашку чая, вернее, чай пил я, а Сэм — молоко. Мы сидели за столиком, мраморная столешница была залита чаем и заставлена пустыми чашками. Он спросил, почему я пью чай; потом сказал:
